Власьев надолго задумался — усы топорщились на угрюмом оплывшем лице. И улыбка неожиданно появилась на его толстых, вечно сальных губах. Он тихонько произнес:

— Так что начинай уборку, Лука, чую, служба наша кончается. У коменданта церковное вино есть, выпрошу пару бутылок — вроде довольствия. И по чуть-чуть узнику подливать будем — много ли ему надо?! И напишет он нам что надобно. Ты, главное, буквицы его научи писать, пара часов тебе срока, чтоб бумагу отписать столь нужную. Время нам с тобою терять нельзя, раз случай выпал! А как бумагу напишет, то гонца к императрице с нею отправим незамедлительно, только чернила просохнут…

— Подтирай насухо, бестолочь! Нечего сырость здесь разводить, тут и так везде камень! А то я тебя… хм. Неразумный ты, учишь вас, учишь, всю душу вкладываешь!

Грубый поначалу голос Чекина, привычный, неожиданно сменился чуть ли не елеем. Будто поручик в одно мгновение «переобулся на лету», как в русском народе говорят, превратившись в одно мгновение в добренького дядюшку, заботливого и ласкового.

«Вспомнил Лука о принятой на себя роли, вот и переменил тон. Надо ему из себя «отца родного» изображать еще долгонько, хотя об этом мой пока несостоявшийся убийца уже знает — они с Власьевым приготовились, как минимум две недели лицедействовать. Мне намного проще — сегодня второе июля, а Мирович начнет выступление после полуночи на пятое число. «Развел» я своих церберов, не слишком умными они тут оказались. Но на то есть объяснение — «вертухаев» по призванию очень мало, один из ста — ничтожная величина. Таким надзирателем в царское время здесь в Шлиссельбурге был Соколов, недаром революционеры оставили о нем воспоминания, пронизанные лютой ненавистью.

А почему так?!

Да он все делал с вдохновением, нравилась ему эта работа четкостью, все по инструкциям. Так и говорил народовольцам — «прикажут обращаться к вам «ваше сиятельство», так и буду говорить, а прикажут удушить — придавлю немедленно!» Мои надзиратели из большинства — два года в крепости, находится здесь тягостно, и лишь угроза жестокого наказания заставляет их служить, если не за совесть, то за страх!»

Иван Антонович внимательно посмотрел на полотняную исподнюю рубаху, благо за ширму поставили подсвечник с двумя восковыми свечами — потому свету было больше, а копоти намного меньше. Его опять заинтересовала штопка, сделанная умелой рукой, по всей видимости, женской. Везде прорехи заштопаны — на камзоле и кафтане, на исподнем, чулки и рубашка. Причем, в разное время чинили одежду, многие нитки потрепаны и потеряли первоначальный белый цвет, став серыми. Ничего не поделаешь — в этом мире нет той обширной химии отбеливающих средств.

О многом говорящая забота неизвестной женщины!

Выходит, в самой крепости не только давно ведают о царственном узнике «секретного каземата», но прекрасно знают его одежду. А это прекрасно — у него есть здесь не только враги, но и друзья. Ну, если не совсем союзники, то, по крайней мере, сочувствующие. Значит, все правильно сделал, написав короткую благодарность той женщине на изнанке грязной исподней рубашки. Незнакомка прочтет слова, обязательно прочитает — все же служит в крепости, причем давно, соприкоснулась с культурой. Горожанка ведь не крепостная крестьянка, многие из них грамоту разумеют. И сообразительностью отличаются — поймет, в чем соль дела быстро.

«Возможность наладить переписку с волей, хотя бы с тем бы Мировичем, крайне необходима. Тогда наобум не полезет, пушку заранее возьмет и ворота выбьет, а не устроит бестолковую перестрелку. Ведь этим подпоручик дал время Власьеву и Чекину — они и успели заколоть Иоанна Антоновича. А так будет дополнительный шанс, пусть хлипкий, но, возможно, и такой поможет мне выйти живым из передряги. Но лучше привлечь на свою сторону солдат караульной команды — пусть я здесь всего полдня, но есть язык, и хорошо подвешенный. Все же гуманитарий с историческим образованием, следователь с богатой практикой и семидесятилетний старик в молодом теле, бурлящем гормонами и адреналином — убийственное сочетание!»

Иван Антонович хмыкнул, застегивая пуговицы на камзоле — кафтан надевать не стал. Настроение было прекрасным, вот только он его никак не показывал — его лицо стягивала маска с ласковой улыбкой дебила, с широко открытыми глазами неофита. Получился номер у него с потусторонними явлениями. Нимб над головой и очертания на стене замурованной бойницы человеческого тела удалось создать примитивной технологией. Просто снять со свечи немного сальца, растереть руками. А потом смешать его с некими ингредиентами, найденными на стенках отхожего деревянного ведра. Затем смесь наносится на объект — правильно выбрать точку освещения от свечи и нужный эффект произведет впечатление.

«Теперь выиграно главное — я успокоил надзирателей, а через пару часов завоюю если не их доверие, то благосклонность. Напишу прошение императрице Екатерине — ушлая немка живо найдет там уточненное издевательство, но я в ее руки не попаду — или убьют до того, или сбегу с Мировичем. Да и выбора у меня нет, так что на «рывок» к свободе. В распоряжении сейчас шестьдесят часов, три дня и две коротких ночи — вполне достаточный срок, чтобы найти сообщников. На подпоручика можно и нужно надеяться, но лучше самому создавать события, чем зависеть от хода оных. Главное сейчас — не проколоться! Так что нужно больше фанатизма с глупым видом, и я завоюю вначале внутреннюю свободу — меня оставят самому себе, не будут же они с придурком на равных общаться?!»

— Все, лезь в окно, бестолковый! Капрал! Вставить раму, — Чекин тихо командовал служителем внутри, а солдатами за окном «секретного каземата», потом с ласковым тоном обратился уже к нему:

— Все, можно из-за ширмочки выйти, светлый вы наш, вот на кровати немного полежать. Сейчас обедать принесут…

— Нет, Лука Данилович, — твердо, но тихим голосом произнес Иван Антонович. — Молитву благодарственную нужно прочитать, и матушке-царице челобитную написать без промедления. Лука Данилович, ты обещал меня буковки научить выводить! Но сейчас давай помолимся, лику Пресветлой Богородице поклонимся, вон, как лампадка огоньком светится, приятным взору нашему! Благолепие стоит! Хочу в церковь — в храме божьем вера и молитва, как в писаниях сказано, чудеса творят!

Поручик тяжело вздохнул и привычно встал на колени перед иконой, которую вместе с лампадой уже подвесили в «красном углу», если так можно сказать, «секретного каземата». Иван Антонович также опустился коленями на заботливо постеленный на каменный пол коврик (предусмотрительными оказались господа офицеры), и стали читать нараспев из книги. Ушло четверть часа, не меньше, по багровому лицу Чекина было видно, что думает надзиратель о таком необычайном религиозном рвении своего «подопечного», вот только сказать не рискнет — на кону для них с Власьевым выигрыш огромный. Вот только получат ли они его?!

— Сейчас буковки писать будем, благодетель ты мой, — слащаво произнес Чекин, кадык на горле дернулся и голос стал хриплым. — Я токмо перья, бумагу и чернила принесу. И тебе просфору с вином церковным — нет, ты не думай — им причащают в церкви. Вкушают плоти и крови Благодетеля нашего…гм, хм… Ты подожди немного, я обернусь скоро.

Не скрывая вздоха облегчения, поручик выскочил из камеры, с лязгом и скрипом закрыв за собою тяжелую дверь. Иван Антонович смеющимися глазами (довел все же своими молитвами надзирателя до едва сдерживаемого бешенства, лицо даже побагровело) преобразившееся за пару часов подземелье, которое было не узнать.

«Секретный каземат» стал иным — и главное, исчез мерзкий запах с вонью параши. Тюфяк набили скошенным в июне и уже подсохшим сеном, запахло полынью, луговыми травами и еще чем-то приятным для обоняния. На кровати появилась самая настоящая перьевая подушка в наволочке, полотняное белого цвета белье постелили, теплое одеяло. Поставили новую кадку в отхожем месте, пол там устлали камышами — непонятно где их срезали, видимо порядочно выросло на берегу канала, что шел от озера через стену во внутренний двор крепости.