— Хм… Гм…

Голос не слушался, из горла раздавался хрип. Иван Антонович от удивления схватился руками за челюсть, чувствуя, что она у него отвисла от изумления. Еще бы не быть ошарашенным — комната в подземелье оказалась самой натуральной. Похожа камера на пенал — шагов десять в длину, шесть в ширину. Добрую треть ее занимала печь и топчан, застеленный сукном. Вместо подушки толстый валик из свернутой ткани — потому и шея надрывно болела, слишком жесткая такая подушка была. Одеяло из времен армейской молодости, только гораздо хуже — колючее слишком и тонкое, под таким зимой холодно спать.

— Это куда же я попал?!

Голос прозвучал чуть хрипло, растерянно — но самое важное — Иван Антонович его не узнал, хотя такое было совершенно невозможно представить раньше. На секунду промелькнула мысль, что может, переболел еще чем-нибудь, оттого и звуки стали немного другими.

— Вполне возможно…

Произнеся эти слова, бывший следователь немного успокоился. И, повертев головою, еще раз обвел взглядом свое нынешнее пристанище. На противоположной стороне от топчана грубо сколоченный деревянный стол, за который могли усесться три персоны. Впрочем, так, скорее всего и было — табуретов у стены как раз ровно по счету три штуки. На толстых ножках, тяжелые штуки, изготовленные явно из дуба.

Иван Антонович протянул руку и провел ладонью по сидению — тут же в брезгливости одернул. Грязная деревяшка, липкая — машинально вытер ладонь об колючее одеяло. Поморщился — бывший следователь по жизни являлся закоренелым холостяком — никогда не жаловал нечистоплотность, грязных и неряшливых людей.

За топчаном стояла узкая ширма, сколоченная из досок — оттуда несло вонью особенно ощутимо. Так и есть — кадушка, накрытая крышкой — обычная параша. Только над нею чуть возвышается стульчак с круглым отверстием — вполне удобно сидеть и справлять нужду. Средневековая дикость, как сказал бы современный человек. Хотя вообще-то это сооружение предтеча унитаза, и в сельской местности, где уже есть сотовая связь с интернетом, и сейчас вполне в ходу у пейзан.

— Так, это кто меня переодел в хламиду?

Иван Антонович с растущим удивлением и беспокойством осмотрел свою новую одежду — под суровым сукном необычного покроя штанов и куртки виднелось нательное белье, но уже обычное, такое в армии было в ходу. А на ногах туфли с пряжками — а вот они уже какой-то артефакт из театрального реквизита, вкупе с чулками, натянутыми до колена и прихваченных тесемочками к штанинам.

— Пока я был без сознания, на меня напялили этот прикид, перенесли в камеру и положили спать на топчан, забыв снять туфли. Бред! Такое не может быть! Инсценировка? Розыгрыш? Решили поиздеваться над стариком? Да за такие шутки морду бьют кулаком…

Иван Антонович осекся, брань в горле застряла, а звуки превратились в клокотание подавившейся куском хлеба вороны. Перед глазами была собственная ладонь, неестественно бледная, сжатая в крепкий кулак. Но это не его пальцы, они тонкие и вытянутые, без мозолей и шрама через все запястье. Он машинально поднес к глазам левую руку, и помертвела душа в одночасье — ужасное озарение пронзило мозг Ивана Антоновича.

Целую минуту он внимательно рассматривал, прикусив до крови губу, свои новые руки, покрытые бледной гусиной кожей, ничком рухнул на топчан, потеряв сознание…

Пламени одинокой свечи хватало для освещения лежавших на столе бумаг, благо из неширокого окна хватало света от привычной для этих мест «белой ночи». Молодой офицер в зеленом мундире русской армии склонился над виршами, тщательно выписывая их гусиным пером. Строчки текста вились вязью слов одна за другой.

«Проявился не из славных, козырный голубь, длинноперистый,

Залетал, посреди моря, на странный остров,

Где, прослышал, сидит на белом камне, в темной клеточке,

Белый голубок, чернохохлистый…

Призвал на помощь Всевышнего Творца

И полетел себе искать товарища,

Выручить из клетки голубка.

Сыскал голубя долгоперистого,

Прилетел на Каменный остров,

И, прилетевши к белому камню,

Они с разлета разбивали своими сердцами

Тот камень и темную клеточку…

Но, не имея сил, заплакали, оттуда полетели

К корабельной пристани, где, сидя и думаючи, отложили,

Пока случится на острове от моря погода, —

Тогда лететь на выручку к голубку…

Оттуда, простившись, разлетелись —

Первый в Париж, а второй в Прагу…

Дописав последнюю строчку, офицер склонился над исписанным листком, потом посыпал чернила песочком и смахнул его перышком. Стих аллегории, видимо, ему понравился. Однако спустя секунду подпоручик Мирович горестно прошептал:

— Не вышло у нас с тобою вместе, Аполлон, сотворить благое дело спасения императора из узилища крепкого и тайного. Теперь действовать предстоит только мне одному.

Василию Яковлевичу было всего 24 года — по меркам буйного и блестящего 18-го века необычайно много. Вполне достаточно чтобы сложить на плахе голову, или положить живот свой в бою с неприятелем, либо цепко ухватить всеми пальцами госпожу Фортуну за игривые локоны и вознестись высоко, к власти, почестям и богатству, каковые можно обрести только у императорского престола.

При нынешней царице шансов у него на «взлет» к сияющим вершинам абсолютно никаких. Возле Екатерины Алексеевны толпятся люди, что привели ее на императорский престол в позапрошлом году, точно день в день с нынешним, что может стать благоприятным моментом. Конфидиенты Фике сплотились в комплот, и заговор сей удался. Причем, супруг ее злосчастный, Петр Федорович «Голштинец» весьма вовремя скончался от «геморроидальных колик». Хотя в Петербурге все жители прекрасно знали, что императора задушили царицы «сердечные друзья» Орловы, вкупе с князем Барятинским, мотом и картежником, в Ропше.

Вот только о сем болтали лишь втихомолку — за такие разговоры могли выкрикнуть «слово и дело», а там схватить не только виновного, но и тех, кто при разговоре его присутствовал, пусть даже нечаянно. Взять под крепкий караул всех и доставить в подвалы Тайной экспедиции, а уж там кнутобойцы знатные — выбьют из своей жертвы истину. И то, что знает несчастный, и особенно то, о чем не ведает, или только догадывается. Да и обер-секретарь Степан Шешковский умело умеет выпытывать — не захочешь, так поневоле все расскажешь, без утайки.

Умна немецкая принцесса, ставшая в одночасье русской императрицей. Убили мужа по ее явственному, пусть и тайному приказу, а она тут совершенно не причем — духом не ведала и сама расстроилась от горестного известия, что случайно овдовела в одночасье. Много плакала Екатерина Алексеевна, напоказ, утирало лицо батистовым платочком прилюдно. Но всем ведомо, что бабьи слезы, что утренняя роса на траве — солнце взошло, и они разом высохли. Да и выдавить их из себя они смогут с легкостью необычайной, что русская царица, что обычная рублевая чухонская проститутка на острове Васильевском, клиентов ублажающая своим потрепанным телом. Последняя вообще придумает что-нибудь жалостливое, так что рука сама тянется ей последний гривенник отдать.

— Здесь я всегда буду не ко двору, ибо мой род изменниками считать велено! И тако ко мне относятся!

Василий Яковлевич скривил губы, прекрасно зная первопричины такого отношения петербургских властей ко всему роду Мировичей, и к нему самому, поручику Смоленского пехотного полка в частности. И сроку тому вот уже более полувека…

В 1709 году прадед Иван Мирович, после злосчастного поражения шведов под Полтавой, бежал в Крым, спасая жизнь. Рухнули тогда все планы гетмана Мазепы создать под себя в Малороссии правление, на пример королевского. Да и название со времен Богдана Хмельницкого имелось — Гетманщина. Но не вышло ничего у хитроумного старика, спасаясь от войск царя Петра, Мазепа с Филиппом Орликом бежали в туретчину, ища там покровительства у султана.