Данила Петрович зашел в каземат — узник тихо молился, стоя на коленях подле иконы. Письмо лежало на столе, открытый лист. Капитан посыпал нижние строчки и подпись сухим песочком. Подождал минуту, и гусиным пером стряхнул песчинки на пол. Тщательно свернул лист, запечатал воском, размазав кругляш на стыке, и крепко прижал печать. Оттиск был четкий. Затем наложил воск еще в трех местах, в двух поставил по печати, а на третью приклеил белый клочок бумаги.

— Отнесешь коменданту крепости, пусть немедленно подпишет! Затем мне принесешь — ты список сделать за это время не успеешь! Я должен быть уверен, что ты честно присягу выполняешь державе нашей и матушке-царице данную, а не подсыл вражеский! Гонца отправь немедленно — императрица Екатерина Алексеевна должна знать истину!

Иоанн Антонович легко встал с колен и подошел к замершему капитану — Власьев с трудом сдержал себя и не отвел взгляда от глаз, которые его словно буровили. Но живот поджал и плечи расправил.

— Иди к коменданту и вопросов лишних не задавай. Тайна ни для тебя, да и я о том могу рассказать только ее императорскому величеству! А более никому! Но слова помню — скоро придет время, и ты получишь награду за свою верную службу! Все, иди!

Власьев повернулся через плечо — дряблые щеки дрожали. Капитан теперь полностью осознал, в какое дерьмо он вляпался. Но краем глаза, выходя за дверь, отметил, что Иоанн Антонович снова стал на колени и тихо, но горячечно шептал слова, глядя на икону.

«Так царь Иван Грозный тоже постоянно молился, дед мне о том говорил, а ему его прадед. Но головы ослушникам своим рубил, не задумываясь. Этот таким же царем мог быть… Не о том думаешь, забудь все, иначе головы не сносить тебе. Мигом на плаху отправят. В рапорте нужно рассказать только о том, что узник видел какое-то чудо, и резко изменился в поведении и стал понимать иноземную речь. А какую, не ведаю, и откуда узнал, не понимаю. Надо от себя беду заранее отвести, да подальше. То их царское дело — пусть между собой разбираются сами!»

Иван Антонович лежал на кровати, уставившись глазами в каменный свод, по которому плясали багровые отсветы зажженных свеч. И мысли у него сейчас были мрачные, как то подземелье, в котором он находился.

«Ты сам подписал себе смертный приговор при развернутом и обстоятельном эпикризе, в котором обосновал, за что тебя необходимо немедленно казнить, причем после долгой пыточной процедуры. Злую шутку со мной сыграло «перемещение» в молодое тело, что бурлит гормонами и адреналином. Как там, в песне поется — «закружило голову хмельную». Ведь все понимал — роль убогого и юродивого выдержать нужно еще на пару суток. Но словно резьбу сорвало — не я, он, настоящий хозяин тела, владеет эмоциями. Не смог удержать их своим старческим разумом, прорвали они эту не очень крепкую плотину. Вот такая двойственность получилась, при которой себя и погубил напрасно.

Надзиратели охренели от моей властности — будут два зажравшихся на арестантском пайке «вертухая» подполковника жизни учить?! Козлы вонючие, морды, лоснящиеся от жира, вонь изо рта от гнилых корешков за версту! Зубы не чистят, зато водкой полощут! Вот и сорвался — по струнке построил! Теперь они вдвое бдительность усилят — дураки оба, пусть и нередкостные, мои церберы отечественного разлива. Но природный инстинкт самосохранения никто не отменял. Подлости, хитрости, коварства и злобности у них в достатке, а вот благородство, справедливость, совесть и честность отсутствуют, или только в виде рудиментов.

Да и смешно видеть у них порядочность — они хоть и офицеры, но по ведомству Тайных дел — подлец ведь всегда валит из армии, чтобы найти службишку повыгодней и без страха быть убитым на войне. А в «конторах» честность никогда не приживается! Это единственное место, где можно творить мерзости, оставаясь при этом безнаказанным, потому что тебя прикрывает репрессивная государственная машина. Что прежнее «слово и дело государево», что в будущие времена «большой террор» 1937 года — везде поганцы найдут себе должное применение, желающих воспользоваться их услугами всегда хватает, во все времена и при любом строе».

Иван Антонович скривил губы — ситуация стала кардинально простой и решаться будет самым радикальным образом. Если при попытке его освобождения подпоручиком Мировичем не убьют надзиратели, то это будет самый худший вариант.

«Любезная матушка-царица» со своими палачами с него всю шкуру спустит и ломтями мясо с костей настрогает за такое «любовное письмецо» к ней, с пошлыми намеками. Такая вариантность почти сто процентов, какие то доли можно оставить за природным женским любопытством, по удовлетворение которого, его просто и без всяких затей придавят в тихом закутке. Так что лучше надеяться на Мировича — смерть от удара штыка в сердце более подходящая, по крайней мере, без мучений.

«Глаза у обоих надзирателей были очумевшие, и это еще мягко сказано. Психология холопов, наглых и трусливых, охамевших от власти и опьяненных ею. Вбитая веками московскими царями — от нее дворянство еще не избавилось, несмотря на «Манифест о вольности», а народ вообще никогда не расстанется с верой в «доброго царя» даже в 21-м веке. И все правильно — «царь у нас хороший, это все бояре мутят». Еще у людей вечно живет надежда, что «добрый барин придет и всех рассудит». Прибили бы меня запросто, отошли они от потрясения на удивление быстро. Махом осознали, во что я их втянул — но уже все изменить поздно. Тогда ведь и караульных с галереи порешить придется — солдаты ведь все прекрасно слышали мои фразы, на них я и работал, по большому счету.

Подвел меня юноша своим адреналином, сильно подвел! Не сдержался — но переиграть ситуацию поздно — теперь не поймут! Как французы говорят — раз вино откупорено, то его надо пить. Да, выпить бы не помешало немного, я же за целый день ничего не ел совершенно — добровольный пост объявил сам себе, придурок великовозрастный! Надо встать посмотреть, не осталось ли чего-нибудь на столе из пищи насущной, да и кваса попить надобно — во рту пересохло, как в пустыне».

«Безымянный узник» легко поднялся с мягкого тюфяка — сено еще не слежалось и продолжало пахнуть луговыми травами. Мысленно обрадовался, что давно бросил курить, арестант вообще не знал этого зелья — иначе бы в камере, в затхлой атмосфере с табачным дымом и вонью от параши, давно бы от чахотки загнулся. Но первым делом направился к иконе — душа потребовала облегчения молитвой. Конечно, в самом начале он юродствовал, демонстрируя религиозный фанатизм. Но сейчас молитва стала такой же потребностью, как хлеб и та же вода.

Ибо как объяснить, кроме вмешательства Высших Сил, все то, что с ним случилось в Шлиссельбургской крепости?

К тому же, несмотря на молодое тело, разум был старика, а всем известно, что когда дьявол стареет, он становится монахом. А все потому, что осознаешь, что сильно грешил в прожитой жизни, поневоле стараешься хоть немного отмолить свои грехи, вольные и невольные. Это себя обмануть можно, убедить, а судьбу не проведешь. А если не хочешь платить по своим счетам, то придется по чужим расплачиваться!

А оно надо?!

Иван Антонович встал на колени и долго молился, прикрыв глаза, но наблюдая при этом за дверью — в замочной скважине был виден огонек. Это и озадачило не на шутку — почему за поднадзорным охрана не бдит, как по инструкции положено?

Подкравшись к двери, он услышал переливчатый храп. А заглянув в скважину, убедился в истинности старой армейской аксиомы — солдат спит, а служба идет. На лавке беспробудно спал поручик Чекин, издавая громкие напевы храпом и натужным сопением, что курский соловей с бодуна. Рука свесилась к штофу темного стекла, судя по огромной луже на каменном полу, весьма неприятного вида, то не вода натекла, то господин надзиратель облегчил свой желудок.

«Ай-ай, как нехорошо — пить крепкие спиртные напитки на боевом посту. Устава караульной службы на тебя нет. Совсем они в местном КГБ разбаловались и забили на службу. Чую, как пророк Моисей — грядут в скором времени серьезные разборки и служебные проверки. А если кроме шуток, то пора продолжать большевицкую агитацию. Она на фронте полки разлагала, а тут всего взвод охраны. Пара человек найдется, кто в меня поверит, не может их не быть! Русский человек добр по природе, особенно когда надо поддержать вечную веру в «справедливого царя».