— На троне российском обманом им завладевшая немка сидит, приблудная! Ни капли крови царской у нее нет и в помине! Мужа своего любовникам отдавшая на убийство! На смерть лютую! Слыхали вы все про «графиню Орлову» новоявленную? Я стою перед вами — русский царь, свергнутый с престола и ныне на трон державный возвращенный, вышедший из темницы страшной. Все кто хотят, могут сейчас же на узилище мое глянуть! Может быть, тогда поймете, дети мои, что пришел я царствовать честно и справедливо! Народ должен жить без обиды на сильных мира сего, в порядке и достатке. Чтобы служивые, матросы и солдаты по пятнадцать лет служили и по десять рублей жалования получали, да пенсион небольшой после службы. И слава армии и флота российского гремела по всем окрестным странам! Чтобы имя русское держать честно и грозно!

Иван Антонович остановился, дыхание сбилось от крика — пришлось взять паузу на отдышку. Моряки же стали дружно прыгать в воду, с носовой части упали сходни. И прогремел дружный вопль:

— Виват императору Иоанну Антоновичу! Вяжи изменников!

Внизу началась самая настоящая кутерьма — матросы густо пошли с галеры серой массой, буквально задавив робкие попытки сопротивления на корню. Только один из гвардейцев, в разорванной окровавленной рубашке, бросился в воды Невы и поплыл к далекому берегу, подхваченный мощным течением реки, и, скрывшись в туманной дымке, что парила над свинцовыми водами. Светало…

— Господа офицеры, пл… идите прямо в Кронштадт, — на ходу исправился Иван Антонович, вовремя вспомнив про морскую поговорку, что корабли по волнам только ходят, а плавает поверху воды известно какая субстанция. Судя по ухмылкам офицеров галеры, они поняли смысл оговорки, но тактично не придали вида.

— Высадите в Петербурге тех измайловцев и конногвардейцев, что мне присягнули и на всех веслах идите в Кронштадт. Там все зависит от вашей энергии и решительности, господа. Побольше проявляйте дерзости и лихости, вы же на галерах служите, даже наглости, если от этого зависит успех нашего общего дела, — Иван Антонович специально выделил тоном последние слова, акцентируя на них внимание — офицеры склонили головы в знак понимания. А он продолжил говорить:

— От выступления флота зависит многое! Вот мое письмо адмиралу, что примет командование и поднимет кайзер-флаг! Возьмите мои манифесты о вступлении на престол. Оглашайте смело перед офицерами и матросами, а кто противиться тому будет, берите под строгий караул. Не смотрите на чины — речь идет о том, чтоб в будущем процветала держава наша, а не была бы разворована и растащена по карманам!

Обращение к патриотическим чувствам сыграло свою роль — моряки посуровели лицами, вытянулись во фрунт, лица выражали полную готовность выполнить приказ, или умереть. В их верности и чести Иван Антонович не сомневался, и решил внести такой «аванс», что побудит экипаж «Саламандры» совершить даже невозможное.

— Если все усилия господ офицеров и чинов команды принесут полный успех в задуманном деле, то я не стану вас награждать как обычно — имениями, чинами, деньгами. Этого вы все не получите. Но я вам дам в награду то, чего не было в истории флота Российского. Права морской гвардии и кормовой гвардейский флаг! Идите и дерзайте!

— Поляжем костьми, но приказ ваш, государь, исполним. От лица команды обещаю пароль этот!

Моряки поднялись — Иван Антонович удивился — глаза блестели, на них выступили слезы. Затем офицеры поклонились ему, и вышли из кабинета. А он возбужденно прошептал:

— А ведь пошли дела…

— Государь! Смоленский полк построен!

Бригадир Римский Корсаков отсалютовал шпагой, не скрывая радости, что видит императора живым и невредимым. Лишь небольшая ссадина на щеке с засохшей кровью, говорила о том, что последнюю треть ночи, как раз перед рассветом, у стен Шлиссельбургской крепости был бой. Но в то же время он мысленно многократно попенял коменданту Бередникову — не дело надежу-царя до схватки допускать, силой уводить надо в место безопасное. Хотя легко со стороны советовать и ругать, тут дело такое — попробуй императору что-либо поперек сделать, характер у него суровый, долгое пребывание в узилище нрав жестоким делает.

Всю ночь форштадт готовился к бою, желая вмешаться в схватку своими 18-ти и 6-ти фунтовыми пушками. Из первых состояла пяти орудийная батарея, способная не то, что обе галеры, небольшой фрегат утопить. А вот вторая из десятка шестифунтовых пушек импровизирована — обычные полевые пушки на легких лафетах, что пехотным полкам придавались на усиление их слабенькой трехфунтовой артиллерии.

Канониры и фузилеры заполонили укрепления форштадта, тихо злобствуя, что ничем не могут помочь полковым товарищам, ведущим бой в крепости, вывести оттуда из беды императора. Ведь самому Иоанну Антоновичу в полночь охотно присягнули всем полком. Отказавшихся среди солдат и офицеров не было ни одного человека, как перед самым кровавым боем не имелось среди «смолян» никогда дезертиров. Тут старое армейское правило отлично сработало — раз «все согласны, то и я согласен». А бежать перед боем последнее дело — предавать своих врагу нельзя. А вот после победного сражения уже можно бежать на все четыре стороны света — полковые товарищи не осудят, и розыск вести будут не так ретиво.

Вот только сам ход боя озадачил не только бригадира, но и тех офицеров, что нюхнул пороха в войне с пруссаками. Крепостные пушки выстрелили всего несколько раз, ожесточенная ружейная стрельба длилась едва четверть часа — и все стихло.

Послышался только донесшийся от крепости крик — традиционный победный «виват», причем самому императору, тут все расслышали царское имя. И все встало на свои места — Шлиссельбург даже сейчас, с уполовиненным гарнизоном в две сотни человек при двух дюжинах пушек, из которых три четверти трофейные шведские, весьма «крепкий орешек». Если ворота были закрыты, и их не взорвали зарядом пороха, и не ворвались с налета, галерный десант, как и сами суда, обречены. Потому стоит рассеяться туману, как крепостные пушки превратят галеры в груду обломков.

Ничего так не сплачивает войска, как ожидание праведного боя. Никого не требовалось подгонять, даже заставлять солдат и офицеров других частей вставать в ряды Смоленского полка. Штаты двух батальонов, а в каждом пять фузилерных и одна гренадерская рота были заполнены по полному штату в две тысячи двести нижних чинов. И это без учета полутора сотен солдат и канониров, что стали гарнизоном Шлиссельбургской крепости. Кроме того, к утру сколотили еще один, уже третий фузилерный батальон, костяк которого составили три роты и егерская команда из Псковского пехотного полка, а также две сводных роты из тех служивых, что трудились на ремонте канала и обустройстве тракта, и не вошли в состав полка.

Обзавелся бригадир и собственной кавалерией в неполный драгунский эскадрон. Одна рота нашлась сразу — выбивала различные подати с местного крестьянства. Обычное дело для огромных пространств России-матушки, где власти всегда слабы, а денег в казне никогда нет. Вот и приходится драгунам и фузилерам, под командой полкового казначея, как татарским баскакам в седую старину, объезжать уезды и вести дознание.

Обычно набрав долю, полагающуюся государству, для полка собирали натуральный оброк в виде фуража и провианта. Причем, тут крестьяне сами несли все необходимое, руководствуясь нехитрой мыслью, что если самим не дать все необходимое, то солдатики, голодающие от бескормицы и хронической невыплаты жалованья, сами выбьют намного больше. На это власти закрывали глаза — подобного рода взяточничество процветало на всех уровнях богоспасаемой страны. А крестьяне…

Логика их проста, как мотыга — если не дать служивым пожрать и баб попользовать по согласию, то они без оного начнут все грабить и девок портить, а это сплошное порушение нравов. Так лучше самим все дать необходимое — тогда удовольствуются долей малой, и не загребут все. А жаловаться бесполезно даже помещикам — кривда царит на Руси, годами такие дела лежат в Сенате без всякого рассмотрения.