В ответ профос показал рукою на безобразие, что в пыточном каземате творилось, повел рукою вокруг, сжав пальцы в кулак. Мальчонка только поклонился, и, не говоря слов, вышел.

— Хороший прохвост растет, государь, — тихонько прошептал профос. — Но вам служить будет верно, как пес. Я его в посаде долго выбирал — Прохор сразу нашелся, дурак дураком, но сильный, а этот пастушек тайком грамоту учил. Вот и приблизил его к себе. Комендант разрешил в обслугу для чистки «нужных чуланчиков» … кхе-кхе… мне помощников дать. Не старому же человеку их вычищать…

— Ты почему маслом петли не смазываешь, скрипят ведь, аж тошнота к горлу подступает?

— Так все двери здесь такие, государь — тут узников лет двадцать не было, а солдаты наотрез отказались зимовать. У них кордегардия есть. А двери скрипят во благо — сразу услышишь, как бы сильно не спал, когда сбежать из-под караула захотят.

«Редкостная и предусмотрительная сволочь! Вот такой мне и нужен. Пора его к делу пристраивать — судя по всему, не на том он месте. Видимо, проштрафился в Тайной канцелярии, вот и вылетел в полковые профосы, вроде как работа по специальности, вот только уровень намного ниже. Ничего, сейчас я с ним побеседую тихонько».

— Иди со мною, в мой бывший каземат пойдем…

Иван Антонович быстро покинул «секретный дом» и сделав десятка два шагов, оказался в Светличной башне (не от света название, а от «светлостей», что в ней находились до него в «каменном мешке»). Поднялся по площадке, караульный открыл дверь. Спустился вниз, знакомый запашок проник в ноздри, но неудовольствия не вызвал — наоборот, приступ ностальгический. Уселся в мягкое кресло, а старику показал на лавку.

— Теперь все без утайки мне расскажи, как на исповеди надлежит — как ты до такой жизни докатился?

— Я в Тайной розыскных дел канцелярии стал служить, еще при бабке вашей, грозной царице Анне Иоанновне, тогда ею управлял Андрей Иванович Ушаков. Разные дела, государь были, дело прошлое. Я хоть и невелика птица была, как раз в ваше правление коллежского секретаря классный чин получил, а тут оно враз…

— Понятное дело — меня с родителями в Холмогоры отправили, благодетеля твоего в отставку вышибли через два года, подсластив графским титулом, а тебя чина десятого класса лишив, за прегрешения явные или поклеп возведенный, вышибли со службы. Постращали карами немыслимыми, а как без куска хлеба — вот и подался ты профосы. Наступил ты кому-то Порфирий Семенович, на мозоль больную. Так что радуйся — будь нравы как во времена моей бабки, положили бы тебя на плаху, да отсекли головушку, которая много чего знала о сильных мира сего.

Иван Антонович с мысленной усмешкой смотрел на широко распахнутые глаза старого пройдохи, в которых сквозило удивление. Откуда ему было знать, что в будущем времени один историк дело по следствию как раз изучал, случайно в глаза попалось.

— Во многих знаниях — многие печали! Не зря о том в Библии так написано, как раз для такой деятельности предназначенной, господин титулярный советник Горезин. Нет больше профоса, да и не было никогда. Из цитадели о том ни словечка не вырвется, караул надежный, сам смотреть будешь за режимом секретности, как его все соблюдают.

Старик закивал головой — возможно термина такого он не знал, но суть его уловил сразу. Иван Антонович усмехнулся, посмотрел на горевшую свечу — охрана их зажигала их в кабинете постоянно, как только он приходил в цитадель. И сказал негромко:

— Но главное твое дело — при моем дворе быть глазами и ушами, я все должен знать, что происходит. Возраст у тебя не старческий, прикидываешься немощным — но о том тебя не корю, наоборот, похвалы достоин. Так что берешься за это дело?

— Да, государь, сколько лет ждал вашего возвращения! Верой и правдой служить буду, — новоиспеченный титулярный советник упал перед ним на колени и стал целовать руку…

Солнце зашло за горизонт, но небо было светлое — хотя период знаменитых «белых ночей» уже заканчивался. Иван Антонович вздохнул — всего шесть часов на свободе, а сколько уже сделано. Но еще больше предстоит совершить. Только сейчас он смог смотреть во все глаза, а до того прищуривался. Так и жить дальше придется — вечно борясь за собственную жизнь и существование. Он только в самом начале пути, ситуация не просто опасная, она смертью грозит, но и шансы на успех появились немалые. И с каждым днем их станет больше.

— Не стоит загадывать, — тихо произнес он, и повернулся к комендантскому дому, в котором занимал лучшие комнаты. Прошел мимо охраны из лейб-кампанцев и зашел в комнату, там его встретила Мария Васильевна в домашнем платье. Девушка радостно улыбалась:

— Тебе полить на руки, государь, умыться?

— Конечно, Маша, кто же грязным ложится в кровать.

Ему помогли снять мундир и штаны, туфли он сам скинул с уставших ног. Затем снял вспотевшую рубашку, стряхнув белизну кружев, и остался в коротких панталончиках, напоминавших женские, но в этом мире являвшихся мужскими. Видимо позже сами женщины присвоили этому одеянию собственную принадлежность. Маша лила ему на руки из кувшина, он фыркал, тщательно умываясь и разбрызгивая воду во все стороны, намочив свои исподники, которые тихо ненавидел за их нелепый вид.

Не в силах посмотреть на сияющее лицо девушки, он неожиданно для себя сдавил ее в объятиях и отчаянно припал к ее губам. Эмоции настолько сильно нахлынули, что Иван Антонович с невероятным трудом остановил разбушевавшегося внутри «реципиента»:

«Да тихо ты, не целуешься, а кусаешься — а она вообще целоваться не умеет. Чего накинулся на нее, как бешеный зверь?! Нежно надо и ласково, вот так, отстранись, посмотри в глаза и улыбнись. Мягко обними, погладь по щеке. Теперь по ручке пройдись пальчиками — какая бархатная кожа, и девичий запах дурманящий. Всему тебя учить надо. Видишь слезинки — осуши их поцелуем мягким. Скажи ей, что любишь. Тихонько так скажи, нежно. Теперь целуй! Стой! Прижмись губами…

Да, учиться вам обоим надо, долго и терпеливо, все в первый раз, опыта у вас совсем нет. Вот выпала работенка на ночь, но вроде ты и не против — тебя ведь полюбили. Обними крепко девочку, но бережно, ласково. Теперь на руки возьми и неси в опочивальню».

Иван Антонович словно очнулся, ощутив небольшую ношу на руках. Маша обхватила его за шею нежными руками, склонив голову на плечо. Ее роскошные волосы рассыпались колосьями спелой ржи. И он потянулся губами к ее устам — девушка неумело отвечала, закрыв глаза. Но с каждым разом она разгоралась все больше и больше, а внутри его с каждой секундой разгоралось пламя, грозя разлиться костром…

— Александр Васильевич, не глупи! Немедленно, несмотря на то, что ты поздно приплыл из крепости, пройдись по всем ротам Форштадта. Объяви офицерам и солдатам о восшествие на престол императора Иоанна Антоновича! Расскажи о его горестной судьбе, поведай о том, что знатные фамилии решили восстановить его на престоле и силой освободить из узилища. И ты, мой дорогой, именно ты все это и сделал. И Мирович, конечно, его хвалить должен прилюдно! Но твои комплименты подпоручику люди со временем пропустят мимо ушей! Он младший офицер полка, полковой адъютант — а чьи приказы, в таком случае он выполняет?

Голос жены Марии Семеновны стал настолько вкрадчивым, что привыкший за годы совместной жизни ее супруг напрягся — так всегда было, когда своенравная и крайне честолюбивая жена устраивала ему выволочку. И она последовала, жестокая и бескомпромиссная:

— На двух стульях, мой дорогой супруг, усидеть невозможно! Тем более ты один уже вышиб из-под своей задницы, приняв бригадирский чин от его императорского величества! Теперь тебе до генерал-майорского ранга рукой подать, чин заветный совсем рядом — покажи усердие, сформируй завтра бригаду — тут воинских чинов разных от других полков уйма бродит! Да сам не берись, Кудрявых озадачь, чин следующий пообещай — он всю ночь бегать будет, людишек под знамена собирать.