– Ты мог бы на меня так не смотреть? – наконец, сдаюсь я. – Мне неуютно. Я не знаю, что ты сделаешь дальше.

– Одену тебя сам, если не поторопишься. И ты не ответила на вопрос.

Сосредоточено переодеваюсь. Натягиваю на голое тело плотный материал. Расчесываю волосы и переплетаю их быстро в косу. У меня совершенно нет способности собираться по щелчку пальцев. За то есть умение затягивать и без того глубокую паузу. Совершенствовать ее до такой степени, что когда начинаешь говорить, голос ныряет, будто в бездонную пропасть.

– Зачем заставлять говорить то, что и так понятно без слов? – беру со стола сумку и сигареты. Прикуриваю на ходу. – И, Боже мой, я никогда не претендовала на роль Святой Девы Марии.

Когда мы спускаемся в лифте, я добавляю:

– Моим воспитанием занимались совсем не те люди, которые против наркотиков. Скорее, они посоветуют, какие лучше выбрать в той или иной ситуации.

– Я растроган твоим трудным детством, – Романов следит за табло, на котором сменяются цифры этажей. Внимательно так, будто видит в них скрытый смысл. Но его показное равнодушие лишь предвещает не самые приятные последствия. Я осторожно смотрю на него и уже точно знаю, что к его скрытому предупреждению лучше прислушаться. Чтобы вновь не испытать на себе какой-нибудь очередной дрянной метод воздействия. Или внушения. Так что его слова ввинтятся в мозг до самой старости.

А он спокойно продолжает:

– Но будешь продолжать в том же духе, у тебя никогда не хватит ума от меня уйти.

Не смотря на холод в позвоночнике, усмехаюсь. Очень натурально и язвительно.

– Насколько я помню, ты обещал меня из под земли достать.

Никакого результата. Никакого эффекта от моих слов. Романов отвечает серьезно и, может быть, чуть тише обычного.

– Я постараюсь этого не делать. Правда, постараюсь.

Как-то сложно все. Предпочитаю не поддерживать выбранную тему. Ну, нельзя так о многом, и так сразу. Не переварить. Хотя я прекрасно понимаю свои перспективы. Точнее, их отсутствие.

Поняла. Сейчас. Вот прямо в этот момент.

Когда-то я просила у него определенности. Теперь она мне на хер не нужна. Пускай эти категоричные понятия достанутся другим.

***

Потом мы садимся в «ожидающую уже час» машину. Ловлю на себе пару, не то чтобы удивленных, но каких-то сомнительных взглядов охранников. Или, как теперь это называется, помощников. Наверное, именно так смотрят, когда видят нечто потустороннее. Нечто, что в привычной обстановке не увидишь.

Романов что-то им высказывает. Коротко и без энтузиазма. Не вникаю. Не интересно.

Когда он садится рядом, говорю ему, что мне не мешало бы решить дело с похоронами. Может быть, это не его проблемы, но, видимо, мои. Я не уверенна, но вроде бы существуют такие понятия как «общая могила» или что-то в этом же духе. Холодное и безымянное. Даже звучит это как-то подло. Для меня. В общем, хотелось бы организовать церемонию. А еще найти ее сестру…

Романов молча слушает, и когда я перестаю все это выдавать на его голову, замечает:

– Позже.

Позже. После запланированных на сегодня встреч. После его встреч он будет решать мои проблемы. Именно в таком порядке. И в таком контексте.

Его встречи проходят в ресторанах, барах, виллах с людьми. И с людьми, которые на это определение никак не тянут. Я совершенно непроизвольно вливаюсь в ритм его жизни. Сумасшедший и, на первый взгляд, бесконтрольный. Наблюдаю бесконечно сменяющиеся лица, блюда, напитки. Слушаю, нашпигованные специфическими терминами, разговоры.

К вечеру я закуриваю четырехсотую сигарету. Он выпивает сотую чашку кофе.

Говорю:

– Ты же не спал сегодня.

Он трет пальцами виски. Усмехается.

– Спасибо, что напомнила.

Кажется, это его обычная практика.

К вечеру он становится злее, резче и раздражительней. Это чувствуется в каждой брошенной фразе. Они звучат так, будто их специально затачивают под агрессию. Ничем неприкрытую. Чем ниже солнце, тем меньше в нем остается лояльности и приветливости. Тверже рукопожатия. Холоднее улыбки. На месте его оппонентов, я бы его уже сто раз послала на х?й. Но Романов ведет себя так, словно ему все должны. Допускаю, что так оно и есть.

Мы сидим в машине. Машина двигается в неопределенном для меня направлении. На город опускаются сумерки. Щелкаю зажигалкой и вдыхаю дым. Опускаю немного стекло, так что свежий воздух врывается в салон.

За весь день он ни разу ко мне не прикоснулся, так что теперь, когда его ладонь ложится мне на колено, непроизвольно вздрагиваю.

– Совсем необязательно было это все, – я неопределенно взмахиваю рукой с сигаретой. И сразу поясняю. – Я бы все равно с собой ничего не сделала. А если бы действительно хотела, ничего не сделал бы ты.

– Твои идеи часто хреновые, – только и говорит он, притягивая к себе.

– За кого ты больше боишься? За себя или за меня? Потому что я до сих пор не понимаю, что хуже, когда уходят или когда умирают?

Романов никогда бы не позволил себя так обскакать. Надумай я свести счеты с жизнью, это бы стало его поражением.

Прислоняюсь головой к его плечу, и он обнимает меня. Выдыхает в волосы:

– Куда хочешь поехать?

И я говорю ему:

– К тебе.

***

И это совершенно ничего тебе не стоит.

Внести порядок. Так же легко, как дышать. Это то, к чему ты привык. Ты не знаешь, что бывает по-другому. А я знаю. То на что ты тратишь пятнадцать минут, у меня бы отняло два мучительных часа. Усмехаешься. И вспоминаешь мое прошлое. Про себя. Вслух ты ничего не говоришь.

Ну, как ты не понимаешь. Обговаривать детали похорон, обходить эти бесконечные нюансы с бумажной волокитой и решать какое платье надеть – разные вещи. Мир материального и нематериального. Ты везде свой. Стоит только тебе заговорить, и все тебя слушают. Ни у кого не возникает мысли пропустить хотя бы одно твое слово.

Я стою за его спиной. То ли прячусь, то ли защищаюсь. И непроизвольно сжимаю его ладонь. Стараюсь не смотреть по сторонам. В пол глаза. Чтобы случайно не наткнуться. На знакомую дверь, коридор, ведущий к знакомой двери. В общем, на что-то такое, что заставит воспоминания беситься.

Пока я за его спиной – эти минуты переживаются. Просто переживаются. Вполне терпимо. Можно даже позволить себе закрыть глаза и сконцентрироваться, например, на звуке его голоса. Это уже немало.

Чтобы я без него делала? Видимо, то же самое. Стояла бы одна перед стойкой регистратуры и долго, пространно что-то бы объясняла. Бл?дских два часа, пока бы не донесла до чужого разума свою идею.

Я бы не плакала. И не заикалась. Если бы понадобилось, заплатила денег. Договорилась бы как-нибудь. И, наверное, мой взгляд все-таки скользнул бы в темноту знакомого коридора. И сердце бы сжалось. И я сбилась бы с ритма.

Разница в том, что рядом с ним можно почувствовать себя слабой. Закрыть глаза. И сделать вид, что тебя здесь не существует. Можно позволить себе не касаться. Отстраниться. Выпасть. Абстрагироваться.

Вот и вся разница.

Когда мы выходим из центра, Романов говорит:

– Только не проси посещать с тобой все эти, – он щелкает пальцами в поисках нужного слова. – Церемонии. Дальше сама.

С этими словами он передает мне в руки телефон. Протягивает, не глядя. Не свой, не чужой. А тот, что я когда-то здесь оставила. Забыла. Давно еще.

Вся его память забита какими-то мультиками.

***

Мы возвращаемся в центр города. От огней рекламных щитов даже ночью здесь не бывает темно. Небо выкрашено в сиреневый цвет. И будто бы выстирано. Звезд не видно. За то постоянно слышен шум машин. Жизнь здесь не замирает. Не останавливается. Только лишь принимает другие формы.

Здесь ощущаешь на себе пульс улиц. И тахикардию города.

Здесь дешевые путаны на обочинах и дорогие машины на парковках.

До аэропорта час езды и круглосуточный банк через дорогу.

Дурь на каждом перекрестке и алкогольный супермаркет в соседнем доме.