Минуту, или около того.

За эту минуту, я так и не могу придумать достойного ответа. В висках колотится сердце, а во рту растекается горечь. И никакой речевой реакции. Это языковой ступор. Это мозговой штурм.

Он салютует мне бокалом и залпом выпивает содержимое. А потом берет меня за руку и быстро целует тыльную сторону.

– Аня, ты умница, хоть и сука, каких еще поискать. Зато с претензией на человечность. Это такая редкость в наше время.

Не отводя от него недоверчивого взгляда, я сама себе наливаю виски. Значительно больше двух пальцев. Я делаю жест ладонью, требующий чуть-чуть подождать. И пока ничего не говорить. Закидываю ногу на ногу и выпрямляю спину. В общем, совершаю все доступные манипуляции, чтобы дать себе собраться с мыслями.

Не знаешь, что ответить – игнорируй.

Или сделай вид, что ничего не поняла.

Думай о том, что важно для тебя. Другие сами о себе подумают.

Не бери чужие проблемы на себя.

И не оправдывайся. Никогда не оправдывайся.

Поэтому я успешно пропускаю все ранее сказанные слова, как можно равнодушнее пожимаю плечами и говорю:

– В таком случае, женись на мне, Романов. Мне это очень надо для поддержания в себе человечности.

На такие темы лучше всего шутить. Чтобы за шуткой скрыть истинные намерения. Чтобы потом можно было непринужденно их осмеять. Выставить неудачным перлом. И, якобы, херовым чувством юмора. А юмор становится херовым, когда его перестают понимать.

Вся беда в том, что шутка это просто другая форма правды. Изощренная. Извращенная. Вывернутая. Суть от этого не меняется. И правда остается правдой в любой ее форме. Но за ироничными интонациями можно спрятаться. Защититься, как от пули по средствам бронежилета. Если и е?анет, то максимум переломает ребра. А с этим можно жить. Дальше жить. Не взирая на последствия.

Но я не шучу. Я добавляю:

– Мы можем составить брачный контракт. На год или около того. Мне нужна твоя фамилия и статус. Больше мне ничего от тебя не надо.

Во мне явно недостаточно эгоизма, чтобы быть уверенной в положительном ответе.

И в то же время достаточно для того, чтобы болезненно переварить отказ.

Чтобы принять его на свой личный счет, минуя иные причины.

Поэтому приходится перестраховываться. Выдавать одно за другое. А то, другое, скрывать даже от самой себя. Как бы игнорировать.

Игнорировать получается плохо. Из рук вон плохо. Отворачиваюсь и стараюсь не смотреть на Романова. Я изображаю скуку и глобальный похуизм. Такой глобальный, что от него вот-вот сведет пальцы, крепко сжимающие бокал.

Бокал никогда не треснет у вас в руках, с какой бы силой вы его не сжимали. Особенно, если он предназначен для виски. С толстым и очень крепким дном. Сколько не прикладывай к этому усилий. Мимо.

Я разглядываю солнечные зайчики на стенах. Не торопясь, пью. Глоток за глотком. И как бы не обращаю внимания на затянувшуюся паузу.

А секунды все капают. Стучат эхом по тишине. И даже мое дыхание среди этого безмолвия кажется слишком громким.

Я жду ответа, но уже знаю, что не дождусь. Я должна сама понять всю глупость своего предложения. Без посторонней помощи. Не получается. Не получается осознать это до конца.

Поэтому, я говорю:

– Сколько ты за это хочешь?

Тишина между нами углубляется. Становится бездонной. Трехмерной. Наполненной тьмой.

Невозмутимо делаю очередной глоток. Цежу сквозь зубы горький виски и чувствую, как он растекается по языку. Обжигает небо. И только потом проскальзывает в желудок. Желудок отзывается на такое давление тошнотой. А у меня появляется предчувствие, что сейчас все повторится, но в обратном порядке.

На всякий случай сглатываю вязкую слюну.

На всякий случай прикуриваю сигарету.

Я так отвлекаюсь от навязчивых спазмов под ребрами.

– Надеюсь, ты говоришь о сексе, – в его голосе появляются какие-то новые интонации. Низкие и угрожающие. Предостерегающие. Они как бы подчеркивают, что пока не поздно, лучше свернуть на другой путь. И не развивать тему столь любимых товарно-денежных отношений.

– Миллион? Два, три? – я очень медленно к нему поворачиваюсь. И когда наши взгляды встречаются, надменно приподнимаю одну бровь. С губ срывается ровное кольцо дыма. Оно зависает между нами и растворяется в воздухе. – Так понятней? Я всего лишь хочу поговорить с тобой на одном языке.

Глядя на мое поведение со стороны, можно назвать его защитной реакцией.

Или способом переварить свою обиду.

За его молчание. Замечание. И взгляд. Короче, за все. За все, что его окружает. И за него самого. За то, что смотреть ему в глаза трудно. Так, чтобы не отрываясь. Не открываясь. И не показывая своей слабости. Слабость приходится прятать за холодной улыбкой, но это лучше, чем расписаться под ней собственными слезами.

Я говорю:

– Возможно, так нам быстрее удастся объясниться.

– Не бредь, Аня, – он поднимается и быстро расплачивается по счету. Таким образом, указывая на то, что разговор ему порядком надоел. – Я прекрасно понимаю, чего ты пытаешься добиться, и даже догадываюсь, зачем тебе это надо.

Мы выходим из бара на улицу, и я осторожно делаю пару глубоких вдохов. Чтобы восстановить пульс. Чтобы он ожил и снова забился. И только услышав в висках четкий учащенный ритм, согласно киваю.

Он не торопясь подходит к своей машине, щелкает сигнализацией и ровно продолжает:

– Ты хочешь ее удочерить, – меня очень занимает его безразличный тон. Ни туда и ни сюда. В нем нет ничего. Ни интереса, ни осуждения. Даже вопросительных интонаций и тех не различить. Простая констатация факта.

Его рука задерживается у меня на талии, когда я проскальзываю мимо него в салон.

– И давай больше не будем к этому возвращаться.

Ощущения, как перед прыжком с трамплина. В ту самую секунду, когда пора. Пора сделать движение вперед. Чтобы почувствовать под ногами пустоту. И свободное падение. Дыхание перехватывает. Я вся внутренне подбираюсь. Вытягиваюсь в струнку.

Положение у меня так себе. Я сижу боком, упираясь ногами в пороги автомобиля. Взгляд деть некуда. Руки тоже. Мне остается только смотреть ему в глаза и молча слушать продолжение. А то, что оно будет, я не сомневаюсь.

– Во-первых, мы никогда не поженимся, уясни это для себя раз и навсегда.

Когда я пытаюсь дернуться, он лишь сильнее стискивает пальцы на моей талии и прижимает к сиденью. Меняю тактику и расслабляюсь.

– А во-вторых, не надо делать так много лишних ходов для достижения цели. Дальше от тебя потребуется только сказать «да» или «нет». Никаких вопросов. Никаких объяснений. Никаких оправданий. – Романов замолкает на секунду. Замирает. Словно подбирает слова. – Если ты получишь ее – я тебя нигде больше не встречу. И никогда не услышу твоего имени. Ни на одной е?аной вечеринке, которые ты так любишь. Замечу – пристрелю, не выясняя подробностей. Согласна?

Ультиматум. Со всех сторон.

Это значит, что все-таки придется выбирать. И никогда-то, а сейчас.

Это значит, что придется выбирать между ним и Ришкой. Между своей жизнью, и той чужой, о которой я ничего не знаю. Между привычкой делать, что хочется и непривычкой, что надо.

Это значит уйти в мир, где существуют счета, ипотека и налоговые декларации.

Где есть соседи и вечерние газеты.

Где по утрам пьют сок, а не шампанское. А по ночам не уделываются кокаином и таблетками. Вперемешку. Не задумываясь над пропорциями.

Где убийство – это событие, а не повседневность.

Нормальный мир. В котором существуют, как минимум пять миллиардов человек. Каждый в своем доме, а не в номере элитной гостиницы. У тех, других как-то все по-другому. Иначе. Не в том порядке. По крайней мере, не в том, к какому привыкла я.

Но это еще не все. Медленно поднимаю на него глаза. Взгляд скользит по пуговицам его рубашки. Выше. По линии подбородка. Выше. Очерчивает упрямо сжатые губы. Выше…Пока не тонет в прозрачном серо-зеленом сиянии его взгляда. Как всегда холодном. Обжигающем. Самоуверенном и циничном.