– Я не останусь здесь. Ни за что, – в этой сраной вечной мерзлоте. В пустых комнатах с зеркальным ламинатом и эхом ветра за окном. Только от одной мысли об этом я цепенею. От ужаса, злости и жалости к себе. – Давай начнем сначала. Ты спросил, хочу ли я здесь остаться, и я ответила «Нет». Нет – это не завуалированное «да». Нет – это не «подумаю», это не «посмотрим» или «завтра будет видно». Нет – это нет. Ты вообще понимаешь свой родной язык?

Дайте мне за этот монолог Нобелевскую премию. Он прозвучал, как самый отважный, самый бесстрашный и самый отчаянный монолог за всю историю человеческой речи. Он, бл?дь, настолько проникновенен, что способен расшевелить любого. Даже очень мертвого.

Но я не получаю никакой эмоциональной отдачи. То есть я сознательно от нее отказываюсь, делая шаг назад и увеличивая между нами расстояние. Не образно, а вполне реально.

Все было не так. Не так до этого момента. До момента, пока я не услышала его фразу. О том, что я останусь здесь. На мифических пару дней. В этой вечной мерзлоте.

– Дай мне определенности, – захожу за барную стойку и упираюсь на нее локтями. Закрываю лицо ладонями и сдавленно фыркаю. – Ты не можешь меня постоянно испытывать, как самолет. Я не из железа. Для меня не продают запасных частей, чтобы в любую секунду можно было что-то подправить. Поменять или починить.

Очень хочется опустить голову на гладкую поверхность, а потом пару раз со всей силы об нее удариться. С трудом сдерживаюсь и продолжаю, упрямо вздернув подбородок.

– Мне не нужны твои расплывчатые «пару дней». Скажи точно, и я постараюсь это переварить. Потерплю, не убудет. Мне не нужны твои бессмысленные поездки фиг знает куда, чтобы только посидеть с тобой ночью рядом. Меня не впечатляют ни гостиничные номера, ни заброшенные чужие дома, от которых колотит мелкой дрожью.

Господи, дело тут совсем не в доме. Ни в его белоснежных, чисто вылизанных стенах, ни в бытовых приборах чуть ли не из медицинской стали и ни в сером небе за окном в два человеческих роста. Наверное, любой другой здесь с легкостью и небывалым удовольствием сошел бы с ума. Но только не я. Удовольствия мне строго противопоказаны. Как сладкое в два часа ночи.

А все равно колотит. Трясет мелкой дрожью. Все тело. От босых ног до крепко сжатых в кулаки рук.

– Во мне нет тонкой душевной организации, да что там тонкой, вообще никакой, чтобы проникнуться твоим образом жизни. Чтобы хоть немного его понять.

Ногти впиваются в кожу ладоней. До темных следов в форме полумесяца. И голос срывается. На полушепот.

– Ограничь. Ограничь меня от себя.

Утро не может быть добрым. Данное утверждение я поняла еще много лет назад. Поняла, осознала и вроде как приняла. Условно. Заочно, как аксиому. Как бы оно не начиналось, заканчивается оно обязательно какой-нибудь хуйней. Сегодняшний день тому подтверждение. Такое же красноречивое, как красный флаг в руках революционера на параде бунтарей-идеалистов.

Но дело, черт возьми, не в этом. Дело не в утре. А в ночи.

Странной и геометрически неправильной. Как многоугольник с углами разных градусов.

А еще в непозволительной ошибке только что произнесенных мной слов.

Романов почти не слушает меня. Он подходит к зеркалу и завязывает на шее галстук. Без лишних эмоций. Четко и чертовски умело. Так, что даже не хочется поправить узел очень женским жестом. Спина у него напряжена, а взгляд прикован к отражению. И только по тому, как резко очерчены его скулы и плотно сжаты губы, я понимаю, что до спокойствия ему, как и мне, далеко. Он проводит ладонью по волосам и отворачивается. Одевает пиджак и берет ключи от машины.

– Два дня, – коротко бросает он. – И не будем это больше обсуждать.

Я вновь вижу перед собой полностью уверенного в себе человека. В себе и своей правоте. В своей истине, которая последняя по всем возможным инстанциям. Его движения четкие и грациозные, как у сильного опасного зверя. Взгляд холодный и жестокий. Скользящий и цепкий, оглядывающий мир с некоторой неохотой. Если вдруг он останавливается на тебе, то только для того, чтобы принять во внимание, твое существование в данной секунде. Больше ничего. Простая фиксация деталей.

Меня интересует только одно.

– Зачем? Зачем ты меня тогда спрашивал, хочу ли я здесь остаться?

– Если бы ты согласилась, тебе не было бы сейчас обидно.

Это называется иллюзия выбора. Очередная умелая фальсификация. При удачном стечение обстоятельств, мне могло бы показаться, что Романов интересуется моим мнением. Пусть не мнением, но хоть желанием. Хоть немного. Хотя бы в вопросе о том, где я буду проводить свое свободное время. Свободное от него.

Но нет для меня даже это роскошь.

– Мне надо вернуться в город, – четко выговаривая каждый звук, повторяю я. Как будто от моих повторов, бесконечных репитов, что-то изменится. Например, мир перевернется, и он меня услышит. Мир не переворачивается, Романов меня не слышит. Он выразительно смотрит туда, где предположительно располагаются камеры внутреннего наблюдения. Вроде бы невзначай. Как бы случайно. Якобы, проследив за его быстрым взглядом, я должна понять, чего ожидать в будущем и не тешить себя ложными надеждами.

Не тешу. Ни ложными, ни надеждами.

– Надеюсь, тебе не надо объяснять, что именно лучше не делать? Машина в гараже, двери открыты.

Иллюзия выбора. Сплошной обман.

– Будь гостьей, Аня.

Я в невесомости. Я между стеной и стеной. Не чувствуя ног. Пола и любой другой опоры. Когда за ним закрывается дверь, я продолжаю стоять в том же положении. И бездумно смотреть в пустое пространство. На закрытую дверь. А за окном воет ледяной ветер.

Я ищу свою сумку. Я ищу свой телефон. Я набираю номер из телефонной книги. Я набираю Алину. Я не говорю ей ничего, кроме:

– Ты можешь ко мне приехать? Немедленно?

Я говорю ей:

– И прихвати кого-нибудь, кто разбирается в камерах видеонаблюдения. И спутниковой сигнализации. В охранной системе и способах покинуть территорию, не привлекая к себе лишнего внимания.

Я не хочу, чтобы сработал тревожный сигнал на сотовый телефон, едва я выйду за ворота. Мне просто нужно немного времени, чтобы успеть добраться до медицинского центра. Чтобы меня не остановили на полпути к нему.

Я никогда не узнаю, что он вернулся в этот же день. В пустой дом.

О некоторых вещах лучше не знать. Никогда. Чтобы потом не кусать губы. И не предаваться сожалениям.

Алина молча проходит в дом, бросая по сторонам заинтересованные взгляды. Аккуратные, как ручная вышивка. Осторожные и насмешливые. Ее губы изгибаются в снисходительной улыбке, когда она подходит к окну и смотрит вдаль. Туда, где белоснежные барханы волн набирают свой разбег. Ее спина идеально-прямая. На ней темно-синий брючный костюм, который великолепно подчеркивает тонкую талию. Под пиджак поддета белая хлопковая майка. На ее шее все так же страдает святой. Но даже у него страдания немного показные. Словно они с Алиной команда.

Потом она резко оборачивается и внимательно изучает обстановку. Небрежно осматривает интерьер. Каждый предмет. Каждую стену и каждую дверь. Будто оценщик недвижимости.

Ее каблуки звонко стучат по ламинату, когда она подходит к камере наблюдения. Останавливается. И склонив голову на бок, смотрит прямо в объектив. Долго. Пристально. Пока ее улыбка не становится шире. И еще насмешливей. И еще надменней. Пока она не поднимает руку и не показывает камере средний палец. А потом резко отворачивается и переводит взгляд на меня.

– С этим разберутся. Не переживай, – взмах ладони в воздухе. Универсальный жест безразличия и вседозволенности. Ограниченного похуизма.

Я сижу на полюбившейся барной стойке, закинув ногу на ногу и курю. А еще очень сомневаюсь в уверенности Алины. И в ее похуизме тоже. Иногда она переигрывает. Но я пока не понимаю к чему вообще этот спектакль. Просто наблюдаю. Со стороны. Я понятия не имею, какие цели преследует она, зато точно знаю свои. Поэтому на ее фразу безразлично пожимаю плечами. Как вам будет угодно.