Я пришла сюда затем, чтобы этого не произошло.

Не за утешением.

Не за сожалением.

Не за пониманием.

За собой. Чтобы сохранить себя. Чтобы он сохранил. Обнял и сохранил.

В номере тихо и темно. Словно за окном ночь. Но за окном день. Дождливый, пасмурный, серый. Совсем неприглядный. Под стать настроению. Каждый раз, когда я открываю глаза, ничего не меняется. Плотно задернутые шторы. Мерный гул фанкойла. Тишина.

И легкие прикосновения к вискам.

Я ни о чем не успеваю подумать. Я ничего не успеваю осознать. Я вдыхаю знакомый аромат и вновь закрываю глаза. Чтобы снова провалиться в тяжелый сон.

Мне ничего не снится. И я понятия не имею, сколько уже нахожусь в таком коматозном состоянии. Когда-то мне казалось, что со всем можно справиться иными способами. Более надежными и проверенными. Нежели простые объятия.

Тогда я еще ничего не знала об объятиях.

Я ничего не знала о тепле рук на холодной коже. И его действии.

Я не знала, что можно заснуть под стук сердца. И всегда предпочитала музыку тишине.

Лежу, пристроив голову на его коленях. И держу за руку. На всякий случай. Чтобы вдруг не отпустить. Пока буду спать. Даже сквозь призму сна, жду, что он уйдет. Не уходит. Остается. А я всякий раз боюсь, проснувшись, замерзнуть. И только почувствовав его присутствие, начинаю ровно дышать.

– Как ты думаешь, что хуже, когда человек уходит или когда умирает?

Мой голос разбивает тишину. И она обрушивается на нас своими осколками.

Его пальцы замирают. А я продолжаю:

– И то и то страшное предательство. Но что хуже?

Мне не надо открывать глаз, чтобы услышать его улыбку. Уставшую и бессонную.

– Смотря для кого.

– Конечно, для того, кто остается.

– Вряд ли все так просто.

Он говорит это со спокойной сдержанностью. Ровной и чуть отстраненной. Это не его проблемы. Не его печаль. В его мыслях нет места для чужого. Ему хватает своего.

В его глазах нет сострадания. И сожаления тоже нет. Вряд ли он понимает, что сейчас происходит внутри меня. Вряд ли ему это интересно. В его представлении, возможно, это больше смахивает на каприз. Каприз, который он готов стерпеть.

Даже для горя нужно иметь единомышленников. Чтобы поровну его разделить.

Он гладит меня по волосам. И я прижимаюсь лицом к его ладоням. Замираю так. Словно хочу позаимствовать у него немного уверенности. Мне бы это не помешало. Ощутить уверенность. В себе, в завтрашнем дне. В следующем шаге.

– Ты должна была это знать. Ты должна была быть к этому готова. Но ты предпочитаешь верить в какие-то призрачные и неосуществимые мечты. А потом удивляешься, что они не сбываются. Тебе так больно, как будто ты впервые услышала, что лейкемия неизлечимая болезнь. Как будто тебя обманули и предали, не рассказав главного. Но ты же сама не хочешь ничего слышать. Ты так старательно все игнорируешь, что, в конце концов, реальность для тебя становится неприятным сюрпризом.

Романов поднимается и неспешно проходится по номеру. Останавливается у окна и долго смотрит в просвет между шторами. Его слова передают ту самую, ничем не прикрытую, суть. Правду, которую он так любит. И которой всегда придерживается.

Щелчок зажигалки. Ленивая струйка дыма. Его силуэт на фоне молочного света. Тихий вдох. Мерцание кончика сигареты.

– Мне плевать на девочек, к которым ты, оказывается, была так преданно привязана. Но что теперь делать с тобой?

Еще одна затяжка. И тяжелое молчание. Вряд ли он ждет от меня ответа. Зато я жду ответа от него. Но Романов молчит. Сосредоточено курит. Как будто решает про себя сложную задачу.

Но ни хрена в этот момент не решается. Ни моя судьба. Ни наше будущее. Никаких сложных задач. Я не настолько глупа, чтобы не понять, к чему была его предыдущая речь.

Он говорил не только об Арине.

Он говорил о моей неспособности принимать во внимание очевидные вещи.

О том, что я верю исключительно в то, во что хочу верить. Как бы абсурдно это не выглядело. Что за своей верой, я ничего другого не замечаю. Я слепа в своем стремлении увидеть во всем положительный исход. В своей надежде.

И это касается не только Арины.

Не хочу ему помогать. Не хочу рисковать, спрашивая «Мне уйти?». Это был бы самый неоправданный риск за всю мою жизнь. С очень хорошими шансами услышать «да».

И так все понятно. Только бы не сейчас. Не сегодня. И не завтра. Вряд ли в ближайшие дни мне удастся вытянуть еще и это. Если мне вообще удастся это вытянуть.

Так приходит понимание, что в моем выборе никогда не было «или-или». Я никогда не выбирала между Романовым и Ариной. Я вообще ничего и никого не выбирала.

И не очень-то важно, что он сейчас здесь, со мной. Я даже не игрушка, которая надоела. Скорее, которая больше не подходит по возрасту. Или по статусу. И выкинуть жалко, и оставлять нет смысла. Я, честное слово, не знаю, что со мной делать. Я сама себя не знаю куда пристроить.

Тогда тихо встаю и подхожу к нему сзади. Обнимаю, утыкаюсь носом в его спину. Слышу короткий вдох. Какой-то безнадежный. Утомленный. Или надломленный. Словно ему ничуть не лучше, чем мне. А под пальцами бьется его сердце. Учащенно. Я чувствую каждый сильный удар. Мерный, но слишком быстрый для вязкой тишины. Для абсолютного спокойствия. Для безразличного холода.

– Ну, что ты психуешь? – рисую свои фразы губами на его коже. Едва касаясь. А он в ответ напрягается всем телом. Не поворачивается. И ничего не говорит. Стоит, склонив голову, и на мгновение закрывает глаза. – Я же ничего у тебя не прошу. Хочешь уехать – уезжай.

Мне бы добавить «Только возвращайся».

А еще: «Я буду ждать. Все равно».

Только за возможность прикоснуться к тебе. Все равно. И всегда.

Этот момент забвения. Паузы. Как щелчок фотоаппарата. И снимка на память. На долгие годы. Уже через секунду ничего не будет. Рассеется. Или разобьется. В номер ворвутся звуки шумного города. И нового дня. Романов обернется и скажет: «Собирайся. Машина уже час ждет внизу».

Он чуть подталкивает меня к кровати. Придает направление моему движению. Немного нетерпеливо. И берет телефон в руки. Который все это время стоял на беззвучном режиме. И когда его взгляд опускается на яркий экран, он недовольно хмурится. А потом вновь оглядывается на меня, и, увидев, что я не двигаюсь с места, недовольно замечает:

– Мне казалось, раньше ты соображала быстрее, – на мгновение задумывается и делает жест рукой, приглашая подойти. Как только я оказываюсь рядом, он берет меня за подбородок и чуть приподнимает голову вверх. – Посмотри на меня.

Пару раз растерянно моргаю. И послушно смотрю на него. Когда до меня доходит, что он хочет увидеть в моих зрачках, сдавленно фыркаю.

– Ты не из полиции нравов случайно?

Глаза всегда чутко реагируют на принятие наркоты. Зрачки сужаются. Или наоборот неестественно расширяются. Белки могут краснеть. А радужная оболочка становится мутной. Или же появляется странный блеск. Что-то обязательно выдаст твое состояние.

– Не слишком поздно? Прошел уже ни один час.

Его пальцы сильнее сжимаются на моих скулах.

И нет, мне не стыдно. Может быть, немного неудобно.

– Завязывала бы ты с этой дрянью, – тихо советует он, но не отпускает. Чувствую, как боль медленно начинает растекаться под кожей. По венам. Сглатываю. Мне не надо напоминать, что именно значит, когда в его голосе появляются эти резкие нотки. Такие сдержанные и острые. И почему губы превращаются в тонкую линию.

Романову ничего не надо принимать, чтобы его глаза наполнились ледяным блеском. Достаточно посмотреть на него честным взглядом. Пустым честным взглядом. Чтобы в нем произошли все эти метаморфозы. – Надеюсь, мне не придется тебе этого больше повторять. Когда успела?

Я все-таки выкручиваюсь из его рук и направляюсь к шкафу. Выбираю платье. Нет, беру первое попавшееся черного цвета. И долго его разглядываю на вытянутых руках. И все только для того, чтобы не обращать внимания на холодок в позвоночнике. От его взгляда. Пристального. В спину. У него прекрасная способность создавать вокруг себя такую обстановку, когда невозможно спокойно двигаться. И вообще что-либо делать. Сейчас именно такая. Невыносимая. Вдруг стала. А все оттого, что он всего лишь ждет ответа.