И тут вижу ее. Тоже чуть поодаль. Тоже в стороне от происходящего. Она сидит на бетонной плите чьей-то могилы, подперев подбородок руками. Наблюдает. Может быть, контролирует. В ее взгляде нет тоски или печали – больше скука. Заметив, что я смотрю на нее, Тая тихо говорит:

– Жаль ее. Маленькая совсем.

– Тайка, – тихо выдыхаю я и опускаюсь рядом с ней. Протягиваю сигарету.

Мы молчим. Каждый о своем. Без удивления. Без восхищения. Так уж сложилось. Так уж переплелось. Всякое бывает.

На ней серая толстовка с капюшоном натянутым на голову и синие джинсы. Грязные кроссовки. Она втягивает в себя дым, как кислород. И смотрит далеко перед собой. За невидимые горизонты.

– Золотце, у тебя все наладилось? – после продолжительной тишины вдруг спрашивает, почти не разжимая губ.

– Смотря, что под этим понимать.

– Ну, я не это имею в виду, – она указывает кончиком сигареты на могилу. Слабый огонек перемещается по направлению к небу. – Она уже где-то там. За нее можно больше не переживать.

И я задаю свой любимый вопрос.

– Веришь в Бога?

Тая усмехается. Устало и тяжело.

– Боюсь, прежде всего, Он не верит в нас. Мы давно его разочаровали, и Он не хочет иметь с нами никаких общих дел, – кончик сигареты продолжает упираться в серые облака. Она поднимает к нему взгляд и добавляет: – Это я так, образно про небеса сказала.

Не могу придумать ничего лучше, как:

– Спасибо, что пришла.

Фыркает в ответ.

– Она моя сестра. Это тебе спасибо, – и тушит окурок о подошву. – Мне пора.

– Постой, – поднимаю на нее глаза. Встречаемся взглядами. В пустоте. – Может быть, тебе что-то нужно?

Ее губы растягиваются в заинтересованной улыбке.

– А что у тебя есть?

– Ничего, кроме денег.

– Что-то тебе не сильно они помогают по жизни. Ну, дай раз у тебя наступила эра милосердия.

Отдаю ей купюру. Она прячет ее во внутренний карман. И прикладывает два пальца к виску. Вроде как козыряет.

– Я верю, что люди не просто так появляются друг у друга. Не просто встречаются. В этом мире ничего не происходит просто так. Сегодня опять не мне твоя помощь нужна. Два-один.

Провожаю ее взглядом. И тихо спрашиваю вдогонку.

– А за что один?

Она оборачивается и бросает через плечо:

– За сестру, золотце. За сестру.

Потом я долго гуляю по торговым галереям. Хожу бесцельно из магазина в магазин. Что-то покупаю. Чего-то не покупаю. Действия, не имеющие ни смысла, ни цели. Так… нежное убивание времени. Способ изобразить занятость. Это всегда лучше, чем ничего.

А когда я выхожу на улицу, меня встречает черный внедорожник.

Меня встречает Романов и увозит с собой.

***

Сколько же это длилось? Сейчас мне кажется, что не больше суток. Каких-то двадцать четыре часа. В действительности, может быть неделю. Или две. Не знаю. Единицы измерения не так важны. Можно и стуки помнить всю оставшуюся жизнь. Одни сутки…

Что в них было особенного? Ничего.

Даже рассказывать не о чем. Другим. Чужим. Посторонним. Я и не собиралась. Не собиралась делиться ни с кем пережитыми минутами. Как будто от лишних слов они могут стереться, истончиться, исчезнуть. Этого бы мне хотелось меньше всего. Оставила их для себя. Только для себя. Как оставляют дорогие сердцу вещи. На память.

Хотя, если быть откровенной, на тот момент рядом со мной осталось мало людей, которым это был бы интересно. Вникать в мою жизнь. В мою личную драму. Если уж быть совсем честной, то никого.

Так уж сложилось. Был он, а потом никого не стало. Игра контрастов.

Нет, рядом с ним никогда не было просто. И легко с ним тоже не было. Даже, когда мы неожиданно стали вместе жить. В то самое первое утро, я спросила: «Мне вернуться в гостиницу?». Я решила, что это уже совсем неважно. Где именно. Я решила, что если он оставит меня в лесу и прикажет ждать, я так и сделаю. Достаточно было одного его слова. Вдруг стало достаточно.

Ответил: «Останься».

Не попросил. Не приказал. В его голосе не было надежды. В его голосе не было заинтересованности. Поставил перед фактом. И все.

Я так и не научилась читать между его фраз.

Он никогда не пытался их как-то пояснить.

Не знаю, что изменилось за эти дни. Если мы и стали больше проводить время вместе, то ненамного. Он все так же мог, не предупреждая, не прийти на ночь. Или, наоборот, среди ночи встать и уйти. Никаких объяснений. Никаких оправданий. Никаких попыток с моей стороны что-то спросить.

Разница была в том, что я всегда знала, что он вернется. С таким условием можно было ждать. Мне даже казалось, что так можно жить. Всегда.

Странная привязанность. В чем-то дикая. В чем-то слепая.

Мне хватало его объятий. Без слов. Когда он приходил и, не раздеваясь, садился рядом. Притягивал за плечи и долго так молча сидел. Было в этих моментах что-то пронзительное. Близкое. Как будто доверие. Как будто смирение.

Бывали дни, когда я слышала от него лишь ядовитое «молчи». Резкое и злое. В таких случаях, за вопрос «Что случилось?» можно было легко оказаться за дверью. Он жил по своим правилам, в которых не существовало пункта, что его слова можно оспаривать.

Я послушно уходила. Он послушно возвращал. Не извинялся. Цедил сквозь плотно стиснутые зубы: «Неужели так сложно не действовать на нервы?». И закрывал дверь на замок.

Были рестораны. Были даже какие-то вечеринки. А были обыкновенные ночи. Друг с другом. Был секс размеренный и нежный в постели. По утрам и среди ночи. Когда просыпаешься от прикосновения губ вдоль позвоночника, от горячих ласк. Когда все смешивается, и сон и реальность. Остается только эфемерность происходящего. Сквозь закрытые веки. Под покрывалом из поцелуев. Был секс быстрый и смелый. Когда без прелюдий. Без вступлений. Спонтанный. В машине. В лифте. Когда неважно, кто, где, когда и почему. Когда мир вдруг сжимается до двоих, а все остальные исчезают. Когда важно лишь как можно скорее ощутить наполненность. Как будто это жизненно необходимо. Как кислород. Он зажимал мне рот рукой и шептал на ухо «тише». Я кусала его ладони, чтобы не закричать. На его коже оставались следы от моих зубов. Они долго не заживали.

Как я поняла, что все закончилось? Наверное, по тому чертову звонку среди ночи. По крайней мере, это стало отправной точкой. До конца. Нет, тогда я ни о чем таком не думала. Только екнуло в животе от неприятного предчувствия. Или не екало? Или это стало для меня полной неожиданностью? Не помню. Сейчас уже не помню.

В этом звонке нет ничего особенного. Обыкновенный звонок среди ночи. Он не звучит как-то по-особенному. Он не звучит как-то сверхъестественно. Он ничего, ровным счетом ничего не предвещает. Я только вздрагиваю от неожиданного звука в тишине и откладываю в сторону журнал. А потом тянусь за аппаратом.

Ночь одна из многих. Тоже не слишком выдающаяся. Тихая музыка на заднем плане, гул машин за окном. Недопитый чай, недокуренная сигарета, недочитанный журнал. Я научилась коротать часы в одиночестве. Я научилась их совершенно спокойно переносить. Мы даже подружились.

Принять вызов. Отклонить. Зеленая клавиша. Красная. Экран перед глазами отливает синим.

Кроме Романова мне никто больше не звонит с закрытых номеров. И я впускаю этот звонок в свое настоящее. Я бы и не подумала его проигнорировать. Я еще не знаю, что за ним последует. Я говорю в динамик «да».

Молчание. Глубокое и бездонное, как космос. Такое всегда напрягает. На бессознательном уровне. Пальцы непроизвольно сжимаются в кулак. Взгляд упирается в стену. Я повторяю «да». Чуть резче и отрывистей. Мое «да» нервно скалится. Но больше от страха.

Дыхание. Или помехи на линии. И дальше снова эта сволочная тишина. Вкрадчивая и возмутительная. Она разносит в хлам мое спокойствие. Уже тогда. Еще в самом начале.

То, что я слышу, не укладывается в мои представления о Романове.

То, что я слышу, не поддается объяснению.