Выхожу на улицу, вдыхаю порцию холодного утреннего воздуха и медленно опускаюсь на ступени лестницы. Прячу лицо в сложенных на коленях руках и так замираю.

Это конец. Это определенно, конец.

«Ни сыну, ни жене, ни брату, ни другу не давай власти над тобой при жизни твоей. Доколе ты жив и дыхание в тебе, не заменяй себя никем…»

Мы встречаемся в холле. Может быть, дня через три. Или около того. Он появляется в стеклянных дверях и идет к лифту. Не смотрит по сторонам, не видит меня. Все та же уверенная походка. Такая, когда под ногами расстилается весь мир. Со всеми его обитателями. В глазах – ничего нового. Холодный упрямый взгляд. И плотно сжатые губы. Я бы ни за что не поверила, что еще совсем недавно он был на грани смерти. Его выдают лишь чуть более медлительные движения. Как будто осторожные.

Я – чуть в стороне. На мне печать ожидания. Долгого и мучительного. Это так не просто засунуть в задницу свою гордость. Практически непосильная задача, с которой я справляюсь на «ура». Упрямо жду, как собака своего хозяина. И дожидаюсь. Зову по имени.

Он замирает и оборачивается. Смотрит на меня и как будто не замечает. Хмурится.

– Ты? – ровно и гладко. Совсем без удивления. Окидывает взглядом, словно не знает, как дальше поступить. Я для него неприятный сюрприз. – Зачем сюда приехала?

Сейчас, наверное, он жалеет, что вообще когда-то меня сюда привел.

Мой дом – моя крепость.

Где никого не должно быть.

Я тихо ему говорю:

– Ты исчез и не звонил.

Все не так. Какое-то неудобоваримое оправдание. Смешное. Оно так и булькает своей глупостью. Как наваристый мясной бульон. Задней мыслью понимаю – это худшее, что я могла сегодня сказать.

Но Романов лишь кивает и делает знак рукой. «Идем».

Пока ждем лифт, он наблюдает за электронным табло, где сменяются цифры этажей. Внимательно, немного раздраженно. Через огромные окна утренний свет заливает пол холла. Разливается по нему яркими пятнами. Окрашивает воздух в золотистый цвет.

А мне нечем дышать.

Мы стоим совсем чужие. Незнакомые. Каждый о своем. Молчим. Не встречаемся глазами.

В его руках ключи от машины. Он нетерпеливо с ними играет. Ключи звенят.

Я сжимаю ладони, чтобы унять дрожь.

Мне бы уйти. Развернуться и уйти. Но приходит лифт, и Романов пропускает меня вперед. Все в том же долбанном молчании.

В такие моменты, понимаешь, что клаустрофобия для тебя не пустой звук.

Что гнетущая тишина действительно чуть ли не прессует виски.

Что занемевшие мышцы это не преувеличение.

Утро. Чертовски прекрасное утро. Домашнее и уютное. Очень утреннее, светлое и морозное. Вместо всех возможных дальнейших действий, хочется просто выпить кофе. Помолчать. Но чтобы тишина была не натянутая и удушливая, а легкая. С привкусом корицы. Хочется щелкнуть пальцами и приказать, чтобы все так и было. А не как-то по-другому.

Но мы заходим в квартиру, и Романов закрывает за собой дверь. Почти сразу же, без предисловий, говорит:

– Ты уволена.

Подхожу к окну и смотрю, как за тонким стеклом распластался похожий на разноцветную тряпку город. Там, у меня под ногами чужой мир. У меня за спиной – мой. Тот, который рушится. Я смотрю на голубое небо, на белесые лучи солнца в облаках. Я смотрю на горизонт, и пальцы сжимаются на висках. До боли, до тех пор, пока не начинает темнеть в глазах.

Я не умру без его любви. Но на несколько коротких минут мне кажется, что мое сердце вот-вот остановится, замрет, и перестанет биться. Не потянет даже низкие обороты. Открываю рот и пытаюсь сделать вдох. Не получается. Кислород обжигает легкие, слезы обжигают глаза. Яркая реклама на здании напротив расплывается и превращается в пестрое пятно. Плывет все. И реклама, и мир перед глазами.

– Ты уволена, – вновь повторяет он. – Я больше не нуждаюсь в твоих услугах.

За моей спиной – Саша. Он сидит на подлокотнике кресла. Его руки сложены на коленях. Галстук съехал на бок. Его волосы растрепаны, его слова впиваются в кожу, проникают в кровь и на хер разносят все кровеносные сосуды. Вдребезги. На молекулы и атомы. Пока от меня ничего не остается.

Я не заплачу. Я не умру.

Как вышло так, что все стало зависеть от его слов? От слов, которые я меньше всего хотела бы когда-нибудь услышать. В своей жизни. От него. Ранним утром. Когда город только просыпается у меня под ногами. А жизнь рассыпается за спиной.

Надо бы держать спину прямо. Надо бы что-то ответить ему. Горько-гордое. Чтобы задеть, чтобы не показать, как это задевает меня. Надо просто что-то сказать. А хочется скорчиться на полу и завыть. Громко и протяжно. И это все, чего хочется на данный момент.

– Не говори так, – прошу. Из последних сил. Тихо. Шепотом. Голос срывается на хрип. Хрип, который больше похож на предсмертную агонию. – Не делай так.

Если бы он только попросил, я бы опустилась перед ним на колени. Если бы не знала, что все это бесполезно. Если бы он только попросил. Если бы за возможность остаться рядом, предъявил свои требования, выставил свои условия. Я бы сделала все. Все, что угодно. Если бы не знала, что все бесполезно.

Бесполезно.

– Это из-за Алины? – слова оседают на холодном стекле. Исчезают, тонут.

Рас-тво-ря-ют-ся.

Получаю короткое «нет», как удар. Или пощечину. Так что кожа на лице начинает гореть.

– Есть много причин. Ты должна понимать.

Не понимаю. Потому что слова рас-тво-ря-ют-ся. Я их слышу, но не понимаю. Не принимаю. Отгоняю.

Он говорит, что давно пора было это сделать. Сегодня или завтра, уже неважно. Лучше всего – вчера. Вчера, пока все не зашло слишком далеко. Зря держал, зря тянул. Зря не отпускал. Все зря. Даже та самая первая встреча.

Он говорит:

– Я не хочу думать, что пока меня нет, с тобой снимают снафф-видео в главной роли. Я не хочу думать, что ты делаешь во время моего отсутствия – пьешь чай или сидишь с пушкой у виска. Мне это на хрен все не надо, потому что однажды все равно что-нибудь случится.

– Аня, это все, – устало выдыхает, будто подводит черту. Завершающую. За которой уже больше никогда ничего не будет. Даже того малого, что было.

Говори. Говори. Говори. Не останавливайся. Что хочешь, говори. Кроме того последнего слова. Уходи.

– Уходи, – почти неслышно произносит он.

– Куда? – мои пальцы соскальзывают с висков к губам. Зажимаю рот ладонью, чтобы не закричать. Чтобы только не закричать «пожалуйста». Пожалуйста, не надо.

– Не знаю. Лучше уезжай. В другую страну, на другую планету. Продолжай жить, как жила раньше. Аня, я не знаю, просто уходи.

– Мне некуда идти, – не могу пошевелиться. Не могу заставить себя пошевелиться. Стоит мне сделать одно движение: обернуться или выдохнуть и все тут же кончится. Наша история, наше настоящее. Это обязательно произойдет, стоит мне только пошевелиться. И я остаюсь на месте. Продлеваю пытку. Сама себя полосую. Режу тупым ножом. Мне бы уйти, уверенно вскинув голову. И потому уже за дверями согнуться пополам. Вместо этого я стою, вцепившись в свои плечи руками, и смотрю на голубое небо.

В отражении стекла я вижу, как он устало проводит рукой по волосам, закрывает глаза. Коротко вздыхает.

Сжимаю зубы, пока не чувствую как скрипит на них эмаль.

– Уходи, – снова говорит он. – Не заставляй меня дважды повторять одно и то же.

– Мне казалось, что между нами что-то было.

Ненавижу себя. Ненавижу за эти слова. За тон голоса. Такой тихий, что его практически невозможно различить в пустой тишине комнаты. Он поднимается и медленно приближается ко мне. Он так близко, что я чувствую тепло его тела. Слышу дыхание. Его ладони ложатся мне на плечи и легонько сжимают. Саша касается губами изгиба шеи, едва заметно, чуть притрагиваясь.

– Послушай, девочка, – он обнимает меня и прижимает к себе. Целует волосы. – Тебе казалось. Между нами ничего не было, и быть не могло.