Я даже представить не могу, что сделаю, если услышу от нее слова сожаления. Или любую другую фигню, какую говорят в подобных случаях. Я пристрелю ее только ради того, чтобы она заткнулась и не продолжала.

Но эта сука молчит и испытывает мое терпение. Еще неизвестно, что хуже.

Не выдерживаю первой.

– Мне станцевать, чтобы вы соизволили что-нибудь ответить?

– Коля заканчивает, – неохотно протягивает она. – Сквозное. Жить будет. Теперь, может, уберешь пушку?

– Я недоверчивая, – отзываюсь и тянусь за сигаретой. Когда я прикуриваю, Эля почти все про меня понимает. По одному только резкому щелканью зажигалкой. По искусанному фильтру. И по облегченному короткому выдоху, совершенно случайно сорвавшемуся с моих губ.

***

За окном осень. Поздняя. Взрослая. И уже седая.

За окном тонкий слой снежной пыльцы на карнизе. Подморозило. Заискрилось.

Город притих в ожидании. В предвкушении. Нового Года. Замер.

Смотрю на радужное переливание льда в темноте, прижавшись лбом к холодному стеклу. Слушаю чужие разговоры за стеной. Тихие и осторожные. Не вникаю. Просто заполняю ими свою тишину. Чем-то ее положено заполнять. Иначе станет слишком тошно.

Я уже минут пятнадцать в этой комнате. В тяжелом молчании без слов. Разглядываю пустой двор. Скрупулёзно его изучаю. Каждую тень, каждый закоулок.

Заходит Эля. Приносит кофе. Старается издавать как можно меньше звуков. Как будто тоже боится нарушить хрустальную тишину. Она ставит передо мной чашку, какое-то время на меня смотрит, а потом собирается уходить. Перехватываю ее запястье и одними губами произношу:

– Извини.

Получается не очень искренне. Получается вымученно и безразлично. Но на большее меня все равно не хватает. Она кивает и выходит, а я снова остаюсь под тяжелым взглядом. Его взглядом.

Пока Романов не пришел в себя, я многое ему хотела сказать. Но стоило ему открыть глаза, слова самоуничтожились. На языке остался вязкий вкус кофе.

А хотелось бы чего-нибудь покрепче.

– А я все думала, что будет, если ты уйдешь из моей жизни…

Начинаю и тут же останавливаюсь.

Некоторые вещи безумно тяжело даются.

Клянусь, я бы никогда не хотела об этом задумываться.

Но некоторые вещи сами по себе приходят в голову.

– И что? – его голос – низкий, тихий. – Мир не рухнет.

Пожимаю плечами и делаю глоток остывшего кофе.

– Смотря чей.

И он усмехается. Мне даже не надо смотреть на него, чтобы почувствовать его усмешку Я смотрю в окно, а сама вижу, как его губы изгибаются в уставшей улыбке. То ли над собой, то ли надо мной. То ли над ситуацией в целом.

В его глазах – туман от наркоза. В моих глазах – страх. Я не смотрю на него, потому что не хочу, чтобы он это заметил. Я стою в самом дальнем углу комнаты. Намеренно далеко. Намеренно на расстоянии. На таком расстоянии, чтобы нельзя было ничего разглядеть. Мои пальцы крепко сжимают чашку, а голова опущена. Но я все равно чувствую его взгляд. Пристальный и угрюмый.

По словам Николая, сегодняшняя ночь закончится хорошо. То есть, до утра можно спокойно и размеренно дышать. Но я знаю сотню примеров, когда неудачное покушение доводили до конца. Это так же естественно как то, что они вообще происходят. Это тот мир, который мы сами выбрали. Со звериными правилами, со звериными играми. Либо ты, либо тебя. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так послезавтра. Это чертова закономерность, от которой не уйти.

Тут главное не делать большие глаза и ничему не удивляться.

Курить уже хочется так, что сводит скулы. Такие вопросы непременно нужно перекуривать, иначе они покажутся неразрешимыми. Никотин облегчает восприятие. Только это. Но и это не мало.

Если верить Николаю, то все обошлось. Но глядя на Романова этого не скажешь. Обычно после того, как смерть подходит так близко, начинаешь более трепетно относиться к жизни. Ценить момент и все прочее. Может быть, и у него есть такие мысли. Но они настолько извращенные и вывернутые наизнанку, что первоначального смысла уже не несут.

Я вижу в его глазах злость. Ледяную.

Я вижу в его глазах отголоски уязвленного самолюбия.

Так понимаешь, что это всего лишь передышка. Краткосрочная. До тех пор, пока он немного не придет в себя. Единственное, что сможет его остановить, это пуля в лоб. Когда он перестанет дышать, все закончится.

Так понимаешь, что сейчас ему нет никакого дела до моего мира. И до моих проблем в связи с его исчезновением.

Мне остается только сильнее стиснуть гладкие края кружки. На мгновение закрыть глаза и набрать полную грудь воздуха. Чтобы собраться, чтобы решиться произнести:

– Остановись. Пожалуйста, – тихо, почти не слышно. Как будто для себя. Как будто себе. На беззвучных нотах отчаянной мольбы.

Своими словами, я разочаровываю его. И даже когда я быстро пересекаю комнату и опускаюсь рядом с ним на колени, он только молча проводит по моим волосам. Аккуратно. Едва касаясь. Но ничего не отвечает. А меня трясет от всех этих бинтов, повязок, капельниц.

И от того, что это все невозможно прекратить.

Нет никаких шансов.

Бесконечная карусель.

– Ты веришь, что так бывает? – вдруг спрашивает он. И его пальцы путаются в моих волосах. Его слова путаются в моих мыслях. Как-то сложно все. И невыносимо тяжело.

Нет, я не верю, что так бывает, но очень хочу.

Так и сижу. Слушаю его дыхание. Ровное и спокойное. Чувствую прикосновение пальцев к вискам. Дотрагиваюсь губами чуть соленой кожи его запястий. Остановить бы момент, остаться в нем навсегда. Забыть, что существует мир за стеклом. Что вообще еще что-то или кто-то существует, кроме нас двоих. Не получается. Не забывается. Слишком многое указывает на реальность. Слишком многое ее подтверждает.

Говорю, не поднимая взгляда:

– Ты убьешь ее.

Делиться планами тоже не входит в список его привычек. Тем более со мной. Даже в его положении. Я не уточняю и не спрашиваю. Можно было бы вообще это не озвучивать. И так все понятно – при первой возможности. Завтра, в лучшем случае послезавтра.

– Оставить ее в живых, значит, оставить соблазн для других.

Логика, с которой сложно поспорить. Но я продолжаю:

– Я с ней поговорю, ты ее никогда больше не увидишь.

Тишина. Пауза. Означающая, что я переступаю все допустимые границы. Лезу туда, куда меня не просят. Его ладонь замирает. Больше никаких умиротворяющих поглаживаний.

– Если мне понадобится твоя помощь, я сразу же к тебе обращусь.

Удивленно вскидываю бровь.

– А ты неблагодарный.

– Какой есть.

Дальше я делаю то, что у меня никогда не получилось бы, не будь Романов в таком состоянии. Резко встаю. Он хватает меня за руку и шипит «Сиди». Не в этот раз. Сил у меня достаточно для того, чтобы с легкостью вырваться. Некоторые ошибки совершаются с особым удовольствием. Уже в дверях слышу его крик «Аня, твою мать, останься». Тут же появляются Николай и Эля. Они хорошо помнят, что у меня остался и ствол и желание кого-нибудь убить сегодняшней ночью. Но пока они в замешательстве на меня смотрят, быстро выхожу в гостиную.

Стационарный телефон и простой номер такси. На небольшой магнитной доске заботливо выведены черным маркером экстренные номера и домашний адрес. Который я и называю оператору. Я очень прошу машину. Я очень прошу на самое ближайшее время.

Меня догоняет Николай. Просит остановиться. Называет по имени.

А в ушах эхом «Не дай ей уйти». Как будто издалека. В действительности из соседней комнаты. Но Николай помнит, что у меня ствол и желание убить кого-нибудь. Поэтому никаких отчаянных попыток не предпринимает. Просто стоит. Не знаю уж, что он видит в моих глазах, но близко не подходит.

Мы прекрасно понимаем друг друга без слов. Когда у тебя на втором этаже спит беззащитный ребенок, волей-неволей начинаешь задумываться о каждом своем шаге. Я никому не угрожаю, я всего лишь не хочу, чтобы мне мешали.

Уходя, я никак не думаю, что мы еще раз с ним встретимся. Поэтому делаю это по-английски. Напоследок он говорит мне, что я совершаю ошибку. Но у меня уже давно предчувствие по этому поводу, так что я его практически не слушаю.