Вообще-то, пока не привыкнешь к своему лицу на экране, всегда испытываешь чувство неловкости, но то, что увидел я, было похоже... нет, не берусь рассказать: это было что-то неприличное, от чего мне стало стыдно и страшно. Я опустил голову, закрыл глаза руками и тихо попросил не продолжать дальше показа.

Я подумал, что сниматься не только в роли Меншикова, но ни в какой другой я больше никогда не буду.

- Владимир Михайлович! Вы можете сделать мне последнее одолжение?

- Да, какое?

- Отдайте мне эту пробу, чтобы никто никогда не мог увидеть ее. Хорошо?

- Хорошо!

Я вздохнул, и слезы закапали сами собой.

Тогда Петров с какой-то нежностью, совершенно для него несвойственной положил мне руку на колени и очень ласково сказал:

- Ну что же ты так расстраиваешься. Ну, действительно, этот парик тебе не к лицу. Ну и что?.. На, возьми этот ролик и сожги его, уничтожь!

- А... Толстой видел?

- Да, видел.

- Боже, какой ужас! Что же он сказал?

И тут Петров мне рассказал, как Толстой сначала молча смотрел, потом попросил показать еще раз и вдруг начал дико хохотать:

- Нет! Вы только посмотрите: ведь это же великолепно,

\j \j i _n \j \j

какой предметный урок! Вот что получается с русской головой, если на нее напялить французский парик! Смешно!

- Так и сказал?

- Да! Лицо-то, говорит, конфликтует с буклями и в знак протеста вываливается из парика!

- А потом, наверное, сделал "гы, гы, гы"?

- Сделал!

- Ну и что же решили? - робко спросил я.

- Отхохотавшись, он сказал: дайте ему сценарий и пусть работает.

- Как работает? Значит? Я буду... - замер я.

- Значит, ты будешь сниматься в роли Меншикова!

- А как же художественный совет?

- Художественный совет капитулировал. Толстой взял над тобой шефство.

Я уткнулся в платок, чтобы никто не видел, что и драгуны тоже плачут.

- Ну зачем же вы меня так мучили, это безжалостно! -упрекнул я Петрова.

- А ты что же хочешь, без мук и трудностей? Пришел, увидел, победил! Нет, брат, так не бывает! Иди сейчас к Анджану, и начинайте работать над гримом по-настоящему. Затем зайди в костюмерную, сними мерку и посмотри там эскизы твоих костюмов. Потом сговорись с Лещенко, надо начинать тренировки на лошади, ведь Меншиков - драгун! Работы будет много, только успевай поворачиваться.

И чем больше он находил трудностей, которые меня ожидали в процессе работы над ролью, тем больше ликовала моя душа! Она пела потому, что мир, на который я смотрел до этой минуты через черные очки, оказался не такой уже мрачный и отнюдь не без добрых людей. Я обнаружил среди них множество благородных людей, которые полны веры в человека. Я ощутил прилив огромной благодарности и любви и к Владимиру Михайловичу Петрову, и к Алексею Николаевичу Толстому. Писатель увидел во мне черты и характер, нужные для воплощения своего любимейшего героя - Алексашки Меншикова, и, поверив, что я сумею их воплотить, не отступил от своего мнения даже при виде этой ужасной пробы.

Да, это он, Толстой, воскресил во мне веру в свои силы, вернул мне радость творчества, без которых не может жить и работать актер. Он излечил меня от травмы, от тяжелого потрясения.

И я вспомнил другое событие.

До сих пор считаю, что в моей жизни произошли дважды события, сохранившие мне жизнь...

...Мне было лет восемь - девять, когда, упав с лестницы, я переломил правую руку. Это был третий перелом одной и той же кости. День был воскресный, бежал я радостный что-то сообщить отцу, но больная нога, которую накануне растянул, играя в "казаки-разбойники", подвернулась, и я упал на каменную площадку. Первое, что я увидел, открыв после падения глаза, была рука, которая качалась в неестественном положении. Она поднялась на месте перелома кверху и, похожая на шею лебедя, медленно поворачивалась в разные стороны. Левой рукой я схватился за острый выступ перелома и почему-то совершенно спокойно сказал самому себе: "Так... Все кончилось - переломил руку!".

Отец, больно ударив меня, заплакал. В больницу поехали все.

Дежурный хирург, осмотрев перелом и узнав, что это третий перелом в одном и том же месте, сообщил родителям, что руку надо немедленно отрезать по локоть. Мать с белыми от волнения губами сказала:

- Зачем же отрезать, ему ее уже два раза сращивали в лубке!

- Но у него уже образовалась костная мозоль и не срастется. Как хотите, я могу положить и в лубок, но будет сухоручка! Выбирайте.

- Пусть будет сухая, но все-таки рука, чем так... - И она как-то странно помахала рукой.

Все опять заплакали. И в это время - ну, как хотите, так и расценивайте: судьба ли это, случай или мое счастье, - в операционную с группой студентов вошел главный хирург Старо-Екатерининской больницы профессор Петр Александрович Герцен. Позже я узнал, что он был внуком А. И. Герцена.

Учтите, что это было в воскресенье и он совершенно случайно, сам делая в другом корпусе какую-то неотложную операцию, пришел сюда просто так, на "огонек".

- Что за шум? Почему все плачут? - спросил он моего хирурга.

Тот ему объяснил - третий перелом, костная мозоль.

- Что же вы предлагаете?

- Ампутировать по локоть!

- Да? - и, взяв мою руку, Герцен начал ощупывать сломанную кость, потом, сказав: - Пинцет, - вынул маленький осколок кости, который, прорезав кожу, торчал наружу, потом, крикнув: - Гипс! - заставил дежурного хирурга оттянуть сломанную часть руки и медленно ее отпускать, а сам в это время осторожно, как ювелир, соединял сломанные кости. Вправив, он уверенно забинтовал руку гипсовым бинтом.

Вся операция происходила тихо, как во сне, и первое, что я услышал, были слова, обращенные к дежурному:

- Как же так можно. Ведь он еще ребенок, у него вся жизнь впереди, а вы... ампутировать... - И он поднял свои мокрые руки.

Студентка моментально достала из его кармана папиросу, сунула ему в рот, студент тоже моментально зажег спичку и дал ему прикурить. Все было сделано четко, без суеты и, вероятно, не в первый раз. Видно было, что ученики его обожают.

- Вы мамаша? - спросил он ожидавших родителей.

- Да.

- Не надо плакать! Все будет хорошо! Как зовут сына?

- Ми-ша...

- Ну так вот, Миша неловко упал. Будем считать, что ему не повезло!

- Ему повезло! Если бы не вы, быть ему без руки...

- И опять в слезы. Ах, мамаши, мамаши! - И, погладив меня по голове, сердито сказал: - Не огорчай больше мать! Видишь, как плачет!

Потом они все ушли так же внезапно, как и появились...

Все это я рассказал вечером Алексею Николаевичу.

- И вот мне кажется, что между хирургом и писателем есть много общего. Благодаря своей чуткости, человечности и любви к людям хирург вернул меня обществу, сделав трудоспособным, а вы... И подумать только, что я мог бы быть жертвой невнимания утверждающих инстанций, а вы со своим большим сердцем вмешались и сохранили... - И тут, набрав большую, чем надо, "высоту" пафоса, я замялся и, промямлив что-то вроде: - сохранили творческую индивидуальность, -остановился, покраснел и стал мокрый, как мышь.

Толстой, который очень внимательно слушал мою философски напыщенную тираду, не улыбнулся, а покачав головой, сказал:

- Да, была бы беда... С Герценом тебе, действительно, в жизни повезло... Судьба, говоришь? Ай, яй, яй, как бывает интересно! - И он задумался.

Разговор в этот вечер как-то не клеился.

Граф был явно не в духе!

Зато Людмила Ильинична была очень любезна, внимательна и все время угощала нас крепким чаем.

- Михаил Иванович, - обратилась она ко мне, - какой же вы решили сделать грим для молодого Алексашки?