делая ударение на среднем слоге, и у вас будет примерное представление об исполнении "Каховки" Горюновым.

Дунаевский с совершенно серьезным лицом и очень старательно выстукивал ему все ноты мелодии, но Анатолий был очарователен в своем постоянстве, - облюбовав одну ноту, он никак не хотел бросать ее.

Концерт закончился бурными аплодисментами.

Горюнова начали качать, а он, взлетая вверх, кричал:

- Варвары! Вы ничего не смыслите в нюансах!.. Пустите же... тупицы!

Дунаевский, нежно обняв его, стал "шептать" на ухо, чтобы слышали все:

- Толя! Ты прав... Они тупицы, пойдем обедать. А я тебе обязательно напишу ариозо на одной ноте, только подскажи, какую ты больше любишь из всей гаммы!

За обедом мы дружно подняли бокалы за Дунаевского и Светлова и за наше содружество.

К концу съемки наша смена рабочих уже пела эту песенку, а на другой день ее распевала вся студия. Радио вскоре тоже пронюхало, и когда вышла картина, то песенку уже встретили как добрую знакомую.

Работа над картиной шла быстро, Тимошенко не утруждал артистов сложными задачами в "предлагаемых обстоятельствах".

- Артисты у меня высокой квалификации и получают соответственно этому оплату, - отвечал он корреспонденту газеты "Кино", который интересовался, много ли мы репетируем.

- Нет, снимаем сразу после одной - двух технических репетиций для звуковиков и осветителей.

Вс. Мейерхольд. Шарж худ. Челли

Метод "работы над ролью" у Тимошенко был не сложный: он садился рядом со съемочным аппаратом. Говорить ему было нельзя - микрофон висел рядом, - но если ему казалось, что сцена идет не в темпе, не как "у французов", он пальцами изображал "ножницы" и, качая головой, мимически показывал нам, что "напрасно, мол, стараетесь... все эти ваши художества я ножницами вырежу!". Вот это, собственно говоря, и было основным в "системе" работы Тимошенко с актером. Нас вначале это смешило, а потом стало мешать. Тогда мы решили отучить его от этого метода. Как только он начинал с ехидной улыбочкой работать "ножницами", актеры останавливались и, сделав большие глаза, спрашивали: "Опять что-нибудь мы не так сделали?". Тимошенко испуганно охал и кричал: "Да зачем же вы остановились, ну вот, все испортили", - и начинал сцену сначала. Понял ли он наш протест или нет, но игру с "ножницами" прекратил.

Студия "Ленфильм" была одной из лучших, если не единственной, в которой творческая и производственная жизнь била ключом. Работали все дружно, начиная от молодых новаторов Г. Козинцева и Л. Трауберга, комсомольцев А. Хейфица и А. Зархи, мудреца Фридриха Эрмлера до "традиционалистов" В. Петрова, А. Ивановского В. Гардина, включая "беспринципного специалиста" С. Тимошенко. На студии уживались и мирно сосуществовали все методы. Критика на деловых просмотрах была прямой - в лоб и по существу, но самое главное - товарищески искренней.

Мои лучшие воспоминания всегда связаны с работой на этой студии.

Вскоре после окончания "Трех товарищей" Владимир Петров прислал мне письмо, чтобы я освободил вечер - он приедет в Москву и хочет со мной встретиться, разговор будет о Меншикове. О том, что Петров ставит "Петра I", уже было известно из газет.

Я пришел после спектакля. На Балчуге, в холодном ресторане Ново-Московской гостиницы, где-то на самом верху, Петров познакомил меня с А. Н. Толстым.

Очень полный и, как мне показалось, важный, с длинными волосами поэта, Толстой был несколько утомлен, и только умные и ясные глаза, пристально смотревшие через толстые стекла очков, говорили, что он полон сил и утомление, видимо, было его манерой вести себя.

Рядом с ним сидел щупленький, уже подвыпивший человек, тоже в очках, с очень острыми и, как бывает у больных туберкулезом, блестящими глазами. Одет он был в черную или во всяком случае темную вельветовую блузу-толстовку. Сунув, не глядя на меня, руку, он торопливо пожал и, сказав: "Ильинский", выдернул ее обратно. Все его внимание занимал Толстой, который в момент, когда я подошел к столу (сидели они, видно, уже давно), довольно добродушно отмахивался от напора Ильинского:

- Слушай! Отстань ты от меня!

Но тот очень настойчиво, жужжа, как муха, повторял:

- Нет, ты послушай, Алеша! Ведь всю картотеку Льву Николаевичу составил я! Давай я и тебе составлю картотеку!

- Иди ты к черту! Гы! Гы! Со своей картотекой! - ухмыляясь, отвечал Толстой.

Этот короткий диалог возобновлялся через каждые пять -десять минут, пока мы сидели и разговаривали о будущей картине, и только разве от количества выпитых рюмок он к концу несколько ожесточился:

- Алеша! Дай!

- Иди ты к черту! Гы, гы, гы!

Толстой очень ласково и трогательно похвалил меня за Кудряша и, мотнув головой в сторону Петрова, сказал:

- Я вот ему говорю, чтобы он не искал никого на Меншикова. Мне кажется, я вижу верно. Володь! А? Ты что же молчишь, аль окосел?

- Нельзя хвалить, а то заважничает!

- А ты хвали, если заслуживает, ему будет легче работать!

Вот эти слова из большого и очень интересного разговора я запомнил точно. Мне никогда не приходилось слышать такую ясную и простую истину.

Налив мне большую рюмку и ткнув в меня пальцем, что означало: "За твое здоровье", Толстой молча и со вкусом выпил такую же.

Разговор о Петре был очень интересный и нужный. Потом, примерно месяца через три, когда начались уже съемки, я часто в своих мыслях возвращался к добрым советам, которые в промежутках между: "Алеша?" - "Иди ты... Гы, гы!" - давал мне Алексей Николаевич.

Но практически эта встреча была только знакомством, смотринами - Толстой хотел со мной встретиться после "Грозы" и "прикинуть" для Меншикова.

Сценарий не был еще закончен. Пробы, вернее -предварительный отбор, производились только с кандидатами на роль Петра. Было уже заснято много актеров. Н. Симонов тоже еще не был утвержден. В. Петров посоветовал мне почитать еще раз роман, а Толстой назвал мне добавочную литературу, и мы расстались.

Как будет со мной дальше, я не знал - будут ли пробовать, или же, по рекомендации Толстого, просто заключат договор. Но вот наконец получаю долгожданную официальную телеграмму, в которой мне предлагают приехать для переговоров о роли Меншикова и для пробы на эту роль...

Как забилось мое сердце, знают только актеры. Ах, как застучало ретивое, когда я опять вошел в уже знакомый мне кабинет В. Петрова. Теперь на стенах у него висели не эскизы к "Грозе", а портреты Петра I. Их было очень много, и все разные и все непохожие один на другой, хотя что-то общее их всех и объединяло, - по-моему, усы.

Вокруг кабинета режиссера расположились комнаты группы. Количество комнат и состав группы говорили, что такой картины по масштабу работы и по размаху организации на студии еще не было. Комнаты были заполнены всевозможными книгами, рисунками, эскизами художников, подлинными вещами петровской эпохи и орденами, взятыми из музея. Оружие валялось на столах, у стены стояли мушкеты. Со всего снимали образцы для передачи в пошивочные, гримерные и бутафорские цехи. Все требовалось для картины в сотнях и тысячах штук. Все были заняты, и тем не менее меня встретили как старого друга. С многими работал еще в "Грозе".

Петров, закурив свою любимую "Тройку", сидя за заваленным всевозможными книгами столом, и, как бы извиняясь, сказал: