Тем временем на корабле Темных Ангелов тело библиария выпрямилось на стуле, его силовая броня скулила при движении, конечности слегка дрожали, когда его мышцы сокращались. Он снова расслабился, успокоился и сдвинул брови, прерывисто дыша.
Полностью сформировавшись, нематериальное воплощение Харахила вклинилось в разломы варпа, отступая за границы Ока Ужаса. Серебряный свет Астрономикона сверкал по левую сторону его пути.
Время текло, изгибаясь и кружа, протекая и не протекая по отношению к реальному пространству, так что, возможно, прошла доля секунды или тысяча лет, прежде чем Харахил увидел то, что искал. На самой кромке Ока Ужаса стояло огромное сооружение, часть раскрошившейся грани утеса, часть огромной каменной башни, расколотой и заросшей. Ощутимые миазмы распада окружали ветхую конструкцию, темное облако, что пятнало варп и реальную вселенную в равной мере.
Когда облако на мгновение рассеялось, потревоженное каким-то случайным завихрением варпа, Харахил увидел, что рушащаяся монолитная башня сама по себе была незначительной в сравнении с куда большим пространством. Она была не больше чем уборной по сравнению с действительно ужасающим и внушающим благоговение дворцом с тысячами разбитых окон и бессчетным числом провисших и потрескавшихся крыш. Башня Ультора лежала в тени титанического имения, полностью окутанного тьмой и разложением, вытекающими из огромных разломов и дыр, пробитых в конструкции могучего строения. Харахил вздрогнул, ошеломленный чудовищным явлением, но видение прошло, мгновение спустя поглощенное течениями варпа, оставив Ультор стоять подобно костлявому торчащему пальцу, окруженному желтоватым туманом.
Серебряная звезда Астрономикона продолжала светить над его головой.
Он стоит на грани, не там и не здесь, реальный и в то же время нереальный. Отстаиваемый и всё ещё свободный, мир распада, цветущий в мертвом саду. На грани отчаяния и надежды стоит он. Смерть и перерождение, спираль заката, до небытия…
Его слова вызвали реакцию в мире смертных, расплывчатом и далеком.
— Он сходит с ума, — услышал он слова Асмодея. — Или же что-то сводит его!
— Попридержи свой язык и не стреляй, — сказал Саммаил. Капеллан опустил руку на болт-пистолет своего товарища. Досада Асмодея на великого магистра вспыхнула в варпе подобно огненному шлейфу, но была встречена льдом, образовавшимся из непреклонных мыслей Саммаила.
— Не думаю, что твои репутация и звание больше моих, Асмодей. Опусти оружие, брат-капеллан.
Я пересекаю границу, незримую для большинства глаз, и сад вянет вокруг меня, — прошептал Харахил, на которого никто не обращал внимания.
Его гнев затуманился, и Асмодей с неохотой бросил болт-пистолет в сторону Саммаила. Быстро взглянув на него, он снова уставился на Харахила.
Харахил чувствовал грязь Ультора, пытающуюся высосать из него силу. Было достаточно просто перекачивать грубую энергию варпа в гексаграммы-обереги, защищающие его душу от порчи. На звездолете воздух за пределами полушария, образованного защитными знаками, начал заполняться тенями.
Харахил направил свое варп-я ближе к Ультору. Он обнаружил, что не может подойти напрямую к башне, и был вынужден спуститься в огромный заросший сад, что разросся вокруг разрушенных скал на дне огромного обрыва.
Исследуя его, библиарий просеивал через свои мысли то, с чем сталкивался, формируя тени и свет в представлениях своего варп-зрения. Он мог проецировать зрительные образы, но они были лишь плоской карикатурой того, что он ощущал посредством своего варп-я.
Воздух был полон жужжащих мух, а по стволам буйно разросшихся деревьев ползали всевозможные многоногие твари. Они скакали по обвисшим веткам и листьям и рассматривали незванного гостя блестящими фасеточными глазами. Грибковые наросты извергали споры, когда Харахил проходил мимо, в то время как микроорганизмы пожирали все, что медленно разлагалось.
Туман печали оседал каплями на листве подобно слезам потерянных и брошенных. Знойный шелест листьев полнился бормочущими причитаниями о возлюбленном прошлом и растраченных возможностях. Из подножной мульчи торчали камни, призванные опрокидывать беспечных — зазубренные камни, на которых сокрушались амбиции и расшибалась гордость. Низко висящие лозы двигались как змеи, готовые сжать беспечных в тисках жалости к самим себе. Паукообразные насекомые с бледными и раздутыми телами плели сети между древесными ветками, внутри них корчились души проклятых, все больше и больше запутываясь в отчаянной и ненавистной борьбе с ужасными нитями.
Но не всё было таким мрачным. Здесь встречались и яркие ветви, и цветы всех оттенков радуги, скрывающиеся в темноте. Гусеницы с ярким тигровым окрасом резвились среди румяных лепестков и прижавшихся к ним леопардовых коконов, из которых вырывались луковицеобразные мотыльки с крыльями в форме мертвой головы.
То тут, то там прорехи в лиственном навесе позволяли драгоценному лучу света упасть на лесную подстилку. В судорожной вспышке этой поддержки хрупкие цветы надежды пробивали себе путь напрямую через гниющий ковер из листьев и трупов насекомых.
Однако кричащие цвета и радостные картины не могли скрыть истинную природу этого места. С помощью таких призрачных приманок беспечных заманивали в отчаяние.
Мгновение свежести и ясности, следующее за восстановлением после продолжительной болезни.
Радость лицезрения любимого человека после затянувшейся отлучки.
Распирание гордостью и свершением при рождении ребенка.
Всё это ловушки эмоций — моменты слабости, используемые в чужих интересах; только те, кто действительно принял вечную боль существования и неизбежного разложения изнутри, будут защищены от горя разочарования и неудачи.
Не в бесконечно нудном, неблагодарном и тяжелом труде повседневного бытия был представлен Владыка Распада, ибо однообразие было основой утешения. А в резких тонах, дразнящих обещаниях лучшего, отдельных моментах восторга, бывших самым жестоким оружием, ибо они выставляли мирское и бессмысленное в резком контрасте и погружали душу в истинное отчаяние. Ибо каждое пятнышко света и цвета, леса и теней казалось все темнее и страшнее.
За маскарадом сверкающих драгоценностей скрывалась мрачная истина того, что все неустойчиво и несбыточно, что все это — видимость счастья и свершения, возведенная общим эго всех живых существ, чтобы убедить их в наличии смысла внутри вечного, бессмысленного цикла.
Распад медленно усиливался на протяжении эонов лет. Энтропия разрывала на части все сущее, обращая цивилизации в пыль, а солнца — в облака остывшего газа. Ничто не смогло избежать хватки бессмертного разрушителя: времени. Жизнь стала смертью, а смерть — жизнью. Все поддерживалось этим простым циклом существования.
Библиарий позволил своим товарищам увидеть то, что мог видеть он, показывая им опавшие листья, окрашенные осенью в красновато-коричневый и золотой цвета, туман и болезненный смог, текущие между стволами деревьев зеленого и черного оттенков. Вдали над лесом возвышалось необъятное, нечеткое, гигантское и гротескное сооружение.
Что-то приближалось. Он слышал отдаленное жужжание, быстро переросшее в непрерывный гул, идущий со всех сторон. Казалось, что тени сливаются и утолщаются, если бы это было возможно — становятся осязаемыми, подобно нефтяному омуту. Шум заглушил трепет сухих листьев и капель туманных слёз.
Со всех сторон из мрака разлагающегося леса налетели жирные мухи. Рой мгновенно охватил Харахила, подступая все ближе и ближе, пока слой пушистой, постоянно двигающейся черноты не покрыл его. Они обнаружили бреши в его броне, через которые проникли к его коже, не кусая, но при этом протискивая свои раздутые тела в его плоть, подавляя его силой своей численности. Они отыскали визор его шлема и облепили его лицо, закрыв обзор и свет Астрономикона.
Он попытался смести их одетой в перчатку рукой, но они были слишком плотными и многочисленными. Подобно утопающему, бьющемуся на волнах, его удары были медлительными, а плотность самого роя настолько высокой, что он задыхался. Там, где он давил их, на его броне оставались рвотно-желтые мазки, бурлящие и пузырящиеся как кислота. Гудение было невыносимым, оно отдавалось в его голове пульсацией и обжигало барабанные перепонки своей монотонностью.
