Дверь в парадное не запиралась: Клавдия без помех вошла. Поднялась по лестнице на этаж. Толкнула дверь в контору и… она сама не знала, насколько ей повезло: эта дверь тоже оказалась незапертой!

Едва очутившись внутри, она услышала голоса: разговаривали двое — Кальберг и Анастасия.

Клавдия, быстро убедившись в том, что никого больше в конторе не было, подкралась к той комнате, где своими делами занимались ее сестра и барон, и начала внимательно слушать.

«С этим, Анастасия Маркеловна, — говорил Кальберг, — покончено. Теперь нам нужно решить, как быть с официальной частью. Вы подумали над моим предложением?»

«Да, — ответила Анастасия, — и не могу сказать, что оно мне нравится!»

«Помилуйте! — в голосе барона появились нотки удивления. — Что же вас не устраивает?»

«Семь тысяч…» — начала было отвечать Анастасия, но барон ее перебил.

«Только, Анастасия Маркеловна, не говорите, что вам жаль этих денег!»

Послышался смешок:

«Жаль, конечно, — голос Анастасии. — Но не в этом дело!»

«В чем же тогда?»

«Если я их отдам, люди начнут задавать вопросы».

«Наоборот! — Кальберг заговорил с пылом несомненной убежденности в собственной правоте. — Наоборот: вопросы исчезнут сами собой. Людям нравятся трагические жесты и… трагические жертвы!»

«Вы не поняли, — тут же возразила Анастасия. — Возможно, людям понравится эта… гм… жертва, но что я стану отвечать, если меня спросят, на какие средства я существую?»

«Ах, вот вы о чем!»

«Разумеется!»

Голоса стихли, но зато послышались мерные шаги. Видеть этого Клавдия не могла, но это Кальберг начал расхаживать по кабинету: туда — сюда, туда — сюда…

«Ну что же! — вновь зазвучал его голос. — Определенный — и здравый при этом — смысл в вашем сомнении есть…»

«Какая неожиданность!» — Анастасия пошутила, но прозвучала шутка весьма саркастически.

«Да, — продолжил Кальберг, не обратив на шутку и заключавшийся ней сарказм никакого внимания, — смысл имеется. Но вы упускаете из виду вот что…»

Клавдия услышала металлическое позвякивание и от неожиданности — а также от испуга — высунула голову из-за дверного стояка и заглянула в комнату.

Кальберг стоял спиной к двери — подле внушительных размеров сейфа, наклонившись прямо в него и что-то в нем перебирая. Анастасия сидела на стуле: боком к двери и глядя на занятого манипуляциями барона.

Успокоившись на это счет, Клавдия быстро исчезла из дверного проема и вновь притаилась невидимо для сестры и Кальберга.

«Вот что вы упускаете из виду… — снова зазвучал голос барона. — Ознакомьтесь, прошу вас!»

Зашелестела бумага: Анастасия, читая, перебирала листы документа.

«Как интересно!» — наконец, воскликнула она.

«Вот именно! — подтвердил барон. — Ну что: теперь вы согласны?»

«Пожалуй, да… теперь согласна!»

«Тогда подпишите… — пауза. — Здесь и… здесь!»

Скрипа пера не было: вместо него раздался мягкий щелчок колпачка игловской ручки[510].

«Готово!»

«Поздравляю, Анастасия Маркеловна! Только что вы пожертвовали семь тысяч в эмеритальную кассу пожарной службы!»

Эти слова, произнесенные Кальбергом торжественно и одновременно немного насмешливо, произвели на бедную Клавдию страшное впечатление. Она, не помня себя, выскочила из-за двери — бледная лицом, с подергивающимися губами — и, к великому изумлению барона и Анастасии, предстала перед заговорщиками.

«Семь тысяч!» — после немой паузы закричала Клавдия. — «Семь тысяч!»

Кальберг и Анастасия смотрели на нее ошарашено и даже — от потрясения — не двинувшись с места.

«Это те самые семь тысяч, которые нам оставил Василий?»

Анастасия молча, как будто во сне или против воли, кивнула.

Клавдия подбежала к столу и схватила листок бумаги: подпись на нем еще не просохла.

«Как ты могла? Как могла? На что же я буду жить?!»

Анастасия вскочила со стула.

Клавдия, по-прежнему удерживая листок, попятилась.

«Стой!» — всплеснула руками Анастасия.

Клавдия ринулась к выходу.

«Остановись же!»

«Держите ее!»

Кальберг тоже сбросил с себя оцепенение. Оба они — он и Анастасия — бросились за убегавшей Клавдией.

Так они выскочили из конторы, сбежали — по пятам друг друга — по лестнице, вынырнули из здания прямо на Невский проспект и…

— Что?

— Что?

Митрофан Андреевич сглотнул:

— Поначалу они бежали сторонясь основной проезжей части[511]: в сторону Грибоедова[512] и Мойки. Но на перекрестке с Михайловской улицей Клавдия, обегая зачем-то столпившихся людей, неосторожно приняла вбок и тут же угодила под летевший экипаж. Сделать было ничего нельзя: ударом несчастную отбросило на рельсы[513], а там, как назло, проходила конка. Остановить вагон не удалось. Клавдию затащило под него и проволокло до самой думской башни[514]!

— Кошмар!

— Да уж… — Митрофан Андреевич поморщился. — Со слов Анастасии, картина, представшая их взорам после того, как вагон все же остановился, была просто чудовищной! Клавдию так изломало и так изуродовало, что, не погибни она прямо на глазах сестры, даже сестра не смогла бы ее опознать!

— Бедняжка…

— И все из-за денег!

— До чего только не доводит людей жажда достатка…

Митрофан Андреевич переводил взгляд с одного говорившего на другого, а потом оборвал их всех разом:

— Как бы там ни было, но, как видите, если Кальберг и причастен к ее гибели, то вовсе без умысла.

— А что же с бумагой стало?

— Ничего: на следующий день новую составили.

Это прозвучало настолько цинично, что все мы вздрогнули.

— Однако! — воскликнул поручик.

— М-да… — процедил сквозь клубы сигарного дыма Инихов.

— Вот так! — кивнул Митрофан Андреевич и, заложив руки за спину, отошел с середины гостиной.

Это, похоже, означало, что свой рассказ Митрофан Андреевич завершил полностью и добавить ему больше нечего. Меня, однако, такой поворот не устроил, и я потребовал продолжения:

— Минутку, Митрофан Андреевич! — требовательно обратился я к полковнику. — А как же всё остальное?

— Что именно? — не понял он.

— Ну как же! — Я помахал блокнотом. — Вы рассказали о Бочарове и его сестрах. Но что с остальными?

— С какими, черт побери, остальными?

— С пожарными! Замешанными!

— А… — протянул тогда Митрофан Андреевич и слегка покраснел. — Так что тут говорить? Ведь и так всё ясно…

Но я настаивал:

— Нет уж, Митрофан Андреевич: а то еще будут ко мне претензии — когда в печать всё это пойдет! — я еще раз взмахнул блокнотом, показывая, что имею в виду.

Полковник насупился:

— Я вообще не вижу необходимости в публикации!

— С час назад вы были иного мнения!

— То было час назад!

— Ну же, Митрофан Андреевич! — решил подольститься я. — Вы такой прекрасный рассказчик! Не чета…

Я покосился, а затем и кивнул на них, в сторону Саевича, Чулицкого и поручика.

— … иным! Прошу вас!

Митрофан Андреевич вздохнул и сдался:

— Черт с вами, Сушкин! Записывайте!

Я приготовился писать.

— Когда с Анастасией все более или менее прояснилось, и всякие детали, нужные мне для моего расследования, я окончательно из нее вымучил, мне оставалось только попрощаться. Что я и сделал, поднявшись со стула.

Анастасия проводила меня из гостиной и выпустила из квартиры.

Спустившись коляске и сев в нее, я крепко задумался: что было делать дальше?

С одной стороны, вроде бы всё было ясно: следовало вернуться к себе и, взяв эскорт из надежных людей, отправиться в части — задерживать подобных Бочарову негодяев. Можно было поступить и так: чтобы всё шло законным порядком, известить судебного следователя и переложить тяжелую ответственность за аресты на его плечи. Я, господа, не мог оправиться от нанесенного мне в спину удара: не мог, не желал смириться с мыслью, что столько времени за моей спиной действовала самая настоящая шайка разбойников, состоявшая из людей, которым я всецело доверял и для которых столько старался делать! Именно поэтому я и рассматривал малодушно идею свалить с себя обязанность действовать самостоятельно. Но при этом меня так раздирало желание посмотреть всем этим мерзавцам в глаза, так мучила надежда увидеть в них хоть что-то похожее на раскаяние, на осознание всей меры совершенной ими подлости, что это соображение мешало взять и отмахнуться от дальнейшего участия в деле!