За всеми этими делами я чуть было не забыл о своих родственниках в Ксарии, но забыть не дала сама жизнь.

Впрочем, когда я говорю «за всеми этими делами», то лукавлю. Как и все, кто употребляет подобную формулировку в схожих обстоятельствах.

Человек не забывает. Человек или хочет забыть или делает вид, что ему некогда. Что, чаще всего, не слишком хорошо. Хотя, разумеется, ситуации разные бывают.

Началось всё с того, что однажды, когда мы вчетвером, включая Малыша, сидели в уличном кафе с видом на море неподалёку от нашей гостиницы и обедали (вкуснейший суп со сливками из местных морепродкутов, чем-то напоминающий знаменитый чаудер, который я едал в Сан-Франциско, бифштекс с гарниром, драво, кусок сладкого пирога с местными ягодами и яркое солнце для Малыша) Быковский огляделся и сказал:

— Давно хотел спросить, Серёжа. Почему на улицах почти не видно детей?

— О! — поднял ложку Сернан. — То же самое хотел спросить, командир.

— Так они же в интернатах, — сказал я. — Там живут и учатся. В семью возвращаются на выходные и на каникулы. Да и то не всегда, в интернате интереснее, а дома что делать?

— Как это — что делать? — переспросил Быковский. — Семья — это не обязательно что-то делать. Семья — это любовь в первую очередь. Любовь родителей к детям и детей к родителям. Как без этого?

— Вот именно, — сказал Сернан.

— Спокойно, — сказал я. — Без паники. Развекто-то сказал, что силгурды лишают тех и других взаимной любви? Глупость какая. Наши интернаты — не детские дома Советского Союза. Где, насколько мне известно, жизнь детей совсем не сахар.

— У нас нет детских домов, — вставил Сернан.

— Знаю, и за одно это уважаю Штаты. Здесь вы молодцы. Но продолжим про интернаты. Скорее, они напоминают учебно-трудовую колонию Макаренко. Но, разумеется, сильно усовершенствованную. Ты читал «Педагогическую поэму», Валерий Фёдорович? У Юджина даже не спрашиваю.

— Читал, но очень давно, в юности, — признался Быковский. — Почти не помню.

— Кто такой Макаренко и что за «Педагогическая поэма»? — спросил Сернан.

Я объяснил, что Антон Семёнович Макаренко был великим педагогом, который на заре Советской власти занимался беспризорниками — то есть, самыми трудно поддающимся воспитанию детьми, живущими на улицах во время Гражданской войны и последующей разрухи. «Педагогическая поэма» — это роман-воспоминание, который он написал.

— Беспризорники, — повторил Сернан. — Это кто-то вроде наших бродяг, хобо?

— Не совсем. Точнее, совсем не они. Хобо — это взрослые люди. Причём не только бездомные, но и те, кто колесит по стране в поисках сезонной работы. Я тоже был в какой-то мере хобо, если разобраться.

— Не примазывайся, — заявил Сернан. — Ты не был хобо. У тебя был дом, пусть и на колёсах и постоянная работа. Просто она была в разных городах.

— Ладно, не был, — согласился я. — Но вообще интересно было бы, наверное, побродить вместе с ними по стране. Штаты с их тёплым климатом просто созданы для бродяжничества. Шучу-шучу. Вернёмся к беспризорникам. Речь о детях, потерявших дом и родителей.

— А, понял. У нас во времена Великой Депресси таких тоже было много.

— Вот Макаренко такими детьми и занимался. Очень успешно. Воспитывал из них настоящих людей. Но речь не о нём. Гарадские и цейсанские дети отнюдь не беспризорники, но мы всё равно считаем, что воспитанием детей, равно как и образованием, должно заниматься, в основном, общество, в котором эти дети будут жить, когда вырастут.

— Необычно, — сказал Быковский. — Хотя о чём-то подобном я, кажется, читал. У кого-то из наших фантастов.

— У Стругацких, скорее всего. Они упоминают подобные интернаты в некоторых своих произведениях. Правда, без подробностей.

— Да, точно, у них, — вспомнил Валерий Фёдорович. — Вот интересно, если бы их сейчас сюда. Посмотрели бы, насколько сбылись их мечты-прогнозы о светлом коммунистическом будущем, а?

— Жизнь длинная, — сказал я. — Может, ещё и прилетят. Мы же, надеюсь, только начинаем наше сотрудничество. Всё впереди. К слову, об интернатах. У нас, в Советском Союзе, уже имеются их прообразы. Это спортивные школы-интернаты. В них дети живут, учатся, занимаются спортом и проводят большую часть времени.

— Точно, — подтвердил Быковский, — У моих друзей дочери-близнецы учатся в таком. Плаваньем занимаются. Кандидатки в мастера спорта уже.

— Кремлёвские мечтатели, — покачал Юджин. — Мечтатели и экспериментаторы от педагогики. Детей — в интернаты! Абсолютно неприемлемый подход, как по мне. В семье должен расти ребенок. В семье! В любви, уважении и достатке.

— В интернатах у гарадских и цейсанских детей условия жизни такие, что, уверен, даже американские дети позавидуют. Что до уважения и любви… Они стоят на первом месте в работе учителей и воспитателей. Уважение к личности ребёнка и любовь к нему. Без этого нет и не может быть ни учителя, ни воспитателя. Но не просто любовь и уважение, — я сделал театральную паузу.

— Так-так, — сказал Быковский, улыбаясь.

Малыш, неспешно нарезавший круги вокруг нас, остановился, словно прислушиваясь. Хотя, почему, «словно». Наверняка прислушивался. С каждым днём он понимал всё больше слов, а тут речь шла о детях. Пусть совсем другого разумного вида, но всё равно — детях. Интересно же. Сам ребёнок.

— Ну-ну, — сказал Сернан, отправил в рот кусочек пирога и запил его глотком драво.

— Требовательность. Это ключевое понятие. Требовательная любовь. Обычно почему-то считают, что любовь не должна быть требовательной. Но это ошибка.

— Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего [4], — произнёс Сернан особым тоном.

— Верно, — сказал я. — Но так же верно, что у апостола Павла нет слова «требует».

— Искать своего — разве не требовать?

— Нет. Искать своего — это искать своего. Искать своей выгоды. А требовать — это требовать. Например, соблюдения правил общежития и дорожного движения. Усердной учёбы и качественной работы. Или даже обычной вежливости.

— Того же уважения, — подсказал Быковский.

— Да, — кивнул я.

— Ты просишь у меня помощи, но делаешь это без уважения, — усмехнулся Сернан.

Я видел «Крёстный отец» на закрытом показе для партийной верхушки в Москве, поэтому узнал цитату.

— Тонко, — сказал я. — Браво, Юджин. Воспитательная система Гарада — не мафия. Но что-то от мафии в ней точно есть.

Сернан расхохотался.

— Так не честно, — сказал Быковский. — Вы знаете, а я нет.

— Это из нового американского фильма, — сказал я. — «Крёстный отец» называется. Отличный фильм, даже, пожалуй, великий, но у нас на широкий экран не выходил.

— Вернёмся, надо будет посмотреть, — сказал Быковский.

— Обязательно посмотри. Сильная лента.

— Подтверждаю, — сказал Юджин. — Не люблю мафию, организованная преступность — это зло и наша болезнь. Но фильм действительно великий. И знаете почему?

Я знал, но умело седлал вид, что не знаю и мне интересно.

— Потому что он не про мафию, а про семью! — торжественно сообщил Сернан.

— Тем более хочу посмотреть, — сказал Быковский.

Мелодично пропел коммуникатор.

Я посмотрел на экран. Моя полузабытая цейсанская тётушка просила видеосвязь.

— Минутку, товарищи, — сказал я. — Важный звонок.

Встал из-за стола, отошёл в сторонку — к парапету, отделяющему открытую террасу кафе от пляжа и моря. Дал разрешение на связь.

На экране возникло лицо тётушки.

Младшая сестра моей мамы. За эти три года, что мы не виделись, почти не изменилась. На маму она была почти не похожа, больше в отца своего пошла. Разве что глаза той же пронзительной синевы, как были у моей мамы и Кемрара Гели.

— Здравствуй, Ланиша, — сказал я.

— Здравствуй, Кемрар, — улыбнулась она. — А ты здорово помолодел.

— Есть такое. К тому же теперь я землянин и зовут меня Сергей Ермолов. Можешь звать Серёжей.