Возмущение общественности не знало предела. «С продовольствием стало совсем плохо, — сокрушался Родзянко. — Города голодали, в деревнях сидели без сапог, и при этом все чувствовали, что в России всего вдоволь, но нельзя ничего достать из-за полного развала в тылу. Москва и Петроград сидели без мяса, а в это время в газетах писали, что в Сибири на станциях лежат битые туши… Все попытки земских организаций и отдельных лиц разбивались о преступное равнодушие или полное неумение что-либо сделать со стороны властей»[1148]. Что ж, ситуация в народном хозяйстве во время войны везде была не простой, а бардака, извините за выражение, в России всегда хватало.
Однако следует заметить, что, с одной стороны, продовольственные трудности в России имели куда меньшие масштабы, чем в других воевавших странах, и значительную массу населения не затронули вообще. А, с другой стороны, для дефицитов имелся и ряд причин непреодолимой природы. За годы войны заметно сократилось число занятых в сельском хозяйстве, а также площадь обрабатываемых земель, в том числе и из-за захвата их неприятелем. Подорванной оказалась материально-техническая база сельского хозяйства. К началу 1917 года из деревни в армию было изъято 2,6 млн лошадей, 30 % дворов оказались безлошадными. Парк сельхозмашин сократился на треть[1149]. При этом резко увеличилось количества едоков, получающих продовольствие бесплатно — в армии и на оборонных производствах.
Небезосновательно мнение современных статистиков о том, что «существенную стимулирующую роль в ускорении кризисных процессов сыграло… утверждение Государственной думой фиксированных закупочных цен на рожь и пшеницу в конце 1915 г. и принятое весной 1916 г. царским правительством решение о введении продразверстки»[1150]. По воспоминаниям генерала Гурко, самым непосредственным образом сталкивавшегося с экономическими вопросами в Ставке, «когда министром земледелия был назначен граф Бобринский, в соответствии с требованиями общественных деятелей, которые заботились исключительно об интересах города и промышленных рабочих, были введены твердые цены на сельскохозяйственную продукцию без одновременного ограничения цен на предметы первой необходимости сельского населения. Такая практика явилась нарушением фундаментального экономического принципа сбалансированности спроса и предложения. Незаметно, но и неизбежно количество предпринимателей, работающих на рынке сельскохозяйственной продукции, стало сокращаться, а следовательно, столь же неизбежно, но для армии весьма чувствительно начали уменьшаться поставки провианта на ее склады»[1151].
Действительно, попытка правительства прибегнуть к мерам регулирования военного времен, связанным с разверсткой хлеба по твердым ценам, провалилась. Как заключал Кондратьев, разверстка «требовала слишком много предпосылок неэкономического порядка, расходящихся с частнохозяйственным и побеждающих его. Нужно было иметь высококультурную массу с сильно развитым сознанием государственности»[1152]. Такой массы, естественно, в деревне не было. Крестьяне держали хлеб и другие продукты в закромах, дожидаясь повышения цен и тем самым подталкивая этот процесс. За годы войны стоимость продовольствия выросла в 3–4 раза, заметно опережая увеличение доходов. Были сбои и с транспортом, связанные с ростом военных перевозок, износом подвижного состава в условиях перегруженности вагоностроительных и ремонтных предприятий непрофильными оборонными заказами.
В создании продовольственных трудностей свою роль сыграли и земства, которые в условиях дефицита начали придерживать товары на территории подведомственных им губерний и соответственным образом регулировать железнодорожные перевозки, проявляя вполне объяснимый региональный эгоизм. Японский историк Мацузато вообще утверждает, что земства своим местничеством и хлебно-железнодорожным эгоизмом привели к политическому инфаркту столицу империи, а с ней и все романовское государство. «Если говорить коротко, — уверен он, — царизм пал из-за межрегиональных противоречий»[1153].
С точки зрения истории революции наибольшее значение имеет вопрос о продовольственном обеспечении армии и столицы. Источники фиксируют большие проблемы с обеими.
В ноябре 1916 года для армии было погружено 73,7 % вагонов продовольствия и фуража от положенного. «Вместо того, чтобы иметь месячный запас, мы живем ежемесячным подвозом, — жаловался в Ставке главком Западного фронта Эверт. — У нас недовоз и недоед, что действует на дух и настроение». Генерал Немов, в свою очередь, жаловался Эверту, что «некоторые войсковые части давно уже едят только рыбу за недостатком мяса и жиров… Вместо крупы войска получают чечевицу, а в последнее время вместо полной дачи хлеба — сухари». Недопоставлялись чай, сахар, сухофрукты. Вместо зернового фуража лошадей все больше кормили сеном или соломой, но и их не хватало[1154]. Однако панических настроений в связи с продовольственным снабжением армии не было. Василий Гурко в качестве временного начштаба Ставки 27 декабря 1916 года проводил специальное совещание, посвященное «прокормлению 10 миллионов ртов». Выяснилось, что цифра в 10 млн была интендантством преувеличена и включала в себя списочный, а не реальный состав военнослужащих. А результаты совещания давали основания Гурко сделать вывод, «что со временем действительные потребности войск будут удовлетворены, и что поставки всего необходимого для армии будут постепенно возрастать»[1155].
Столица Российской империи к моменту революции превратилась в весьма взрывоопасное место. «Население Петрограда, насчитывавшее до войны едва один миллион людей, возросло к концу 1916 года до трех миллионов (считая окрестности), что, конечно, создало вместе с прогрессирующей дороговизной весьма тяжелые и прочие условия жизни (квартирный вопрос, продовольственный, топлива и пр.)», — подчеркивал начальник городского охранного отделения Глобачев. Продовольственное обеспечение беспокоило власть в первую очередь. Весьма примечателен специальный доклад на эту тему, направленный Глобачевым еще 27 января 1916 года в МВД и начинавшийся со слов: «За истекшие 3–4 месяца среди Петроградского общества широко распространились тревожные слухи о том, что в ближайшем будущем столица окажется совершенно лишенной предметов первой необходимости и что неимущим классам угрожает опасность голодовки». По широко распространенному мнению, которое подхватывали и газеты, продовольствия должно было быть навалом, потому что с началом войны прекратился экспорт хлеба. Виновные очевидны: «немецкие агенты подкупили русских купцов или их агентов… Продукты есть, но они спрятаны по приказу немцев… Для правого и консервативного обывателя главные виновники, подкупленные немцами, — евреи, для либерального — Министерство путей сообщения, для октябриста — банки с иностранными акционерами и т. п.» Сообщалось о колоссальных состояниях, нажитых на продовольствии купцами.
Продовольственные проблемы, рассказывал Глобачев, заставили взяться за них городскую Думу, которая стала осуществлять централизованные закупки. Но она никак не влияла на железнодорожные перевозки и военные реквизиции, а потому, если и получала какие-то продукты, то просроченные и в испорченном виде. Во главе продовольственных комиссий «стояли люди неопытные, совершенно незнакомые с состоянием рынка; вследствие этого вторичные закупки города стоили обывателю гораздо дороже, чем товары, доставленные в Петроград частными лицами, причем часто уступали последним и в качестве». Дума была также инициатором создания городских продовольственных магазинов, призванных обуздать спекуляцию частного сектора. Зарплата продавцам была установлена столь низкая, что на нее позарились, в основном, выгнанные за пьянство или вышедшие из тюрьмы за растраты приказчики, служащие, мясники и т. д. Сразу же после открытия городских магазинов в них наблюдались драки пьяных продавцов с покупателями, утайка товаров, продажа лучшего мяса с черного хода… Дороговизна, указывал Глобачев, приводила к настроению, которое «носит весьма тревожный и неустойчивый характер, свидетельствует о все увеличивающейся нервности и дает показатели на крайнее озлобление зачастую стихийного и бессознательного толка». Вывод, который он делал: «Трусость, малодушие, стремление к спокойной и сытой жизни, столь свойственное всегда обывателям, ныне выступают особенно рельефно, и необходимы экстренные меры Правительства, чтобы заставить общество снова поверить в будущее и терпеливо переносить настоящее»[1156].
