В 1908 году у Михаила возник бурный роман с женатой уже вторым браком Натальей Вульферт, дочерью известного московского адвоката Шереметевского. Император сделал все, чтобы очередной роман брата не перерос во что-то более серьезное. Великий князь был отправлен командовать Черниговским гусарским полком в Орел, куда Наталье въезд был запрещен. Но здесь нашла коса на камень. Михаил вынудил своего однополчанина ротмистра Вульферта дать Наталье развод и убедил брата пожаловать дворянское достоинство своему внебрачному сыну Георгию. В октябре 1912 года Михаил, путешествуя по Европе, ушел от неотлучно его сопровождавших сотрудников российских спецслужб и тайно обвенчался с Натальей в сербской церкви в Вене, нарушив все мыслимые законы Российской империи. Разъяренный Николай II запретил брату въезд в Россию, учредил над его «личностью, имуществом и делами» опеку. Супруги вынуждены были жить за границей как частные лица — Лондон, Париж, Канны — и без привычной царской роскоши. Михаил будет прощен и вернется в Петроград только после начала мировой войны. Он получит звание генерал-майора с зачислением в Свиту императора и назначение командующим Кавказской (Дикой) туземной конной дивизией на Юго-Западном фронте. А Наталья Вульферт станет графиней Брасовой[198]. Но обиды прощены не были…

Заметим, что практически все обиженные, необласканные или недостаточно обласканные Николаем великие князья занимали очень высокие посты в государстве и, особенно, в военной иерархии, и от их лояльности во многом зависела устойчивость трона.

Важно также зафиксировать начавшийся процесс десакрализации царской власти, начало которому было положено в самых верхах — недовольными императорской четой членами дома Романовых. Благодаря им стало возможно распространение разнообразных сплетен и домыслов о венценосцах, кулуарная критика и доселе неслыханное — открытое фрондирование перед лицом самодержца и его супруги. Отдельные представители высшего света перестали появляться на официальных приемах «из-за императрицы», что только сильнее оскорбляло Александру Федоровну и любившего ее мужа.

У интеллигенции, которая придерживалась по большей части либеральных и социалистических взглядов, к Николаю добавлялись претензии иного рода — он не был ни либералом, ни социалистом. И это было чистой правдой. Его идеология строилась в парадигме монархического сознания, к базовым компонентам которой философ Иван Ильин отнес авторитет, культ ранга, принятие судьбы и природы, ведомых Провидением, патриархальность и фамильярность, пафос верности и чести[199]. Николай полагал, что в силу огромных размеров, этнической разнородности и культурной отсталости страны политика должна оставаться в руках государственной администрации, действующей под присмотром единоличного арбитра. Император не был западником, не испытывал пиетета перед Петром I. «Он слишком благоговел перед европейской культурой, — откровенничал Николай Александрович с Мосоловым. — Он слишком часто топтал российские устои, обычаи наших предков, традиции, передаваемые в народе по наследству»[200]. Унаследовав страну от отца, он видел своей основной обязанностью передачу ее наследнику.

Так ли он был неправ? Царь не был противником перемен. Николай провел больше реформ и больше сделал для модернизации России, чем кто-либо из его предшественников. При нем возникла нормальная рыночная экономика и, как мы скоро увидим, конституционный строй. И не так важно, действовал ли царь по заранее намеченному плану или под давлением обстоятельств. Все мы, так или иначе, жертвы обстоятельств. Но он также понимал, насколько опасно одномоментно реформировать, а тем более разрушать традиционные, сложившиеся веками государственные и общественные институты. Он читал Токвиля и знал, что только гений и удача могут спасти того, кто дает свободу своим подданным после долгого периода жесткого государственного контроля.

И опыт Временного правительства, которое воплотит в жизнь либеральные и социалистические рецепты того времени и полностью развалит государство, это полностью подтвердит. Есть все основания согласиться с мнением историка Андрея Сахарова, который пишет: «Возможно, лишь один монарх и его ближайшие советники и исполнители монаршей воли — такие, как Витте и Столыпин, — вполне соответствовали своими действиями российской действительности в ее исторически периферийном выражении общественных реалий, которых никто не хотел признавать… История подтвердила обоснованность сомнений Николая II по части быстрого и огульного осуществления в России принципов западноевропейской демократии»[201].

Итак, он не был безупречным руководителем, но был вполне адекватен своей должности. В 1905 году только его решительный политический маневр, сочетающий карательные меры с глубокой политической реформой, позволил удержать страну на краю пропасти.

Развитие рыночных отношений, появление независимых центров экономической силы, начало становления гражданского общества требовали большего полицентризма, оперативности решений, наличия легальных каналов для выхода инициативы и протеста снизу, социальной мобильности. Отставание России в уровне общественной организации от наиболее развитых стран являлось кошмаром прогрессивной российской политической мысли.

Российское государство начала XX века напоминало задраенный котел, в котором было мало терморегуляторов, задающих температуру кипения, или клапанов для выпуска пара. Такой котел может вполне существовать, если содержимое находится в спокойном состоянии, а крышка (власть) надежно закреплена. Но общество становилось более динамичным и бурлящим. И Николай II это тоже понимал.

Он начал реформы с осторожных шагов, демонстрируя ставший вскоре фирменным стиль, который Иван Солоневич сформулирует довольно точно: «как всегда медленно и как всегда с огромной степенью настойчивости, — ничего не ломая сразу, но все переделывая постепенно»[202]. Николай шел навстречу требованиям студентов, восстанавливая автономию университетов. Началась разработка законодательства, облегчающего выход крестьян из общины, поощряющего хуторские выделы, крестьянское подворье стало частной собственностью.

Важным фактором модернизации страны Николай считал расширение прав земств — выборных органов местного самоуправления, которые существовали в большинстве губерний и уездов Центральной России. Возглавляемые местными предводителями дворянства земские собрания, куда депутатов избирали по трем куриям — уездных землевладельцев, владельцев городской недвижимости и представителей сельских обществ, — и их исполнительные органы (губернские и уездные управы) ведали народным образованием, медициной, строительством дорог, развитием агрономической службы, кустарных промыслов. Со времен Екатерины II существовали и выборные органы городского самоуправления, функции которых во многом совпадали с земскими, но к ним добавлялись специфически городские заботы — транспорт, освещение, отопление, канализация, водопровод, мостовые. Земские органы имели немаловажное отличие от органов государственной власти: «на работу в земство шли либерально настроенные помещики (консерваторы предпочитали бюрократическую карьеру). При этом либералы стремились к расширению прав и функций земства, ослаблению бюрократической опеки и часто конфликтовали с администрацией по конкретным поводам»[203].

От конкретного конфликт поднимался к общему. Председатель Московской губернской земской управы Дмитрий Шипов был уверен, что «с воцарением Николая II условия нашей государственной жизни не изменились к лучшему: преследование общественной самодеятельности не прекратилось, отношения правительства к общественным учреждениям не изменились, и по-прежнему продолжал господствовать в стране неограниченный произвол административной власти… Эти мысли постоянно и все с большим напряжением обсуждались в частных собраниях земских и общественных деятелей. Многими лицами высказывалось, что молодой Государь мало и плохо подготовлен к ответственному делу государственного управления»[204]. Критическое настроение к власти разливалось так широко, что даже убийства эсеровскими террористами двух подряд министров внутренних дел — Дмитрия Сипягина и Вячеслава Плеве, — по свидетельству Федора Шлиппе, который сменит Шипова у руля московского земства, вызвали «даже сочувствие общественных кругов. В Москве, центре общественной жизни, часто созывались съезды по разным вопросам земства и кооперации. Все они носили определенно оппозиционный характер. Партийность в этой среде еще не успела выкристаллизоваться, но уже намечались программы и течения. Одно было ясно, что вся земская передовая среда, и тем более представители вольных профессий, стараясь укрепить так называемое освободительное движение, из тактических соображений шла рука об руку с крайними, в том числе и террористическими группами, революционным программам которых они, вероятно, даже и не сочувствовали… Как во времена декабристов, так теперь в наши дни тон в оппозиции задавали лица из старой аристократии — Долгорукие, Волконские, Львовы и т. д., но заметное влияние приобрели также представители именитого купечества: Морозовы, Третьяковы и др.»[205]