А теперь представьте себе главкомов, которые сидят по своим фронтовым штабам, отрезанные от информации. Кто-то из них изначально был посвящен в планы заговора, а кто-то и нет. К ним обращается их непосредственный начальник, который находится в центре событий, поддерживает связь и с царем, и с Думой, и с Царским Селом, он призывает «установить единство мысли и целей». Ход сильнейший и почти беспроигрышный.

«Всегда такой оглядчивый, сдержанный, терпеливый Алексеев — не в ночном бреду, но в утренней ясности, не проверив никак: а что на самом деле происходит в столице? не задумавшись: что будет с армией, если неподчинение разжечь на самой ее верхушке? — подписал фантастическую телеграмму, призывающую генералов переступить свою генеральскую компетенцию и судить о судьбах императорского трона, — недоумевал в последней своей книге Александр Солженицын. — В помрачении утянулся, не видя, что совершает прямую измену своему воинскому долгу. Обгонял даже желания Родзянки, который и не выразил к нему такой просьбы»[2245]. Родзянко же Александр Исаевич назвал просто «дутым глупцом». Воейков задолго до Солженицына тоже был крайне удивлен и возмущен, что «в тяжелые дни, когда еще можно было многое сделать и спасти положение, генерал Алексеев не обратился ни к одному из главнокомандующих с напоминанием о долге присяги перед царем и Родиной»[2246]. Действительно, поведение Алексеева не поддается объяснению, если не знать о его роли в заговоре.

Главнокомандующие, получив телеграмму начштаба, реагировали по-разному. Первым ответил главком Западного фронта генерал Эверт, который связался с Лукомским и, по свидетельству последнего, «сказал, что он свое заключение даст лишь после того, как выскажутся генералы Рузский и Брусилов. Так как мнение генерала Рузского о том, что выхода, по-видимому, нет, кроме отречения от престола Государя Императора, то это мнение главнокомандующего Северного фронта я и сообщил генералу Эверту, сказав, что заключение генерала Брусилова будет ему сообщено»[2247]. Здесь Лукомский явно проговорился. Откуда он взял, что командующий Северным фронтом был за отречение, когда хорошо известно, что после разговора с Родзянко Рузский со Ставкой не связывался и на телеграмму Алексеева он тоже еще не отвечал. Осведомленность Лукомского можно объяснить только одним: он с Алексеевым и Рузским еще раньше по вопросу об отречении договорились.

Ответ Брусилова не заставил себя ждать: «Прошу вас доложить Государю Императору мою верноподданнейшую просьбу, основанную на моей преданности и любви к родине и царскому престолу, что в данную минуту единственный исход, могущий спасти положение и дать возможность дальше бороться с внешним врагом, без чего Россия пропадет, — отказаться от престола в пользу Государя наследника цесаревича при регентстве великого князя Михаила Александровича». Брусилов проявлял гибкость, которая станет легендарной в годы его службы в Красной армии. Следующим отозвался с Кавказа великий князь Николай Николаевич, уже вновь примерявший на себя титул Верховного главнокомандующего, который Николай у него отнял в 1915 году: «Я как верноподданный считаю, по долгу присяги и по духу присяги, необходимым коленопреклоненно молить Ваше Императорское Величество спасти Россию и Вашего наследника, зная чувство святой любви Вашей к России и к нему».

Теперь и Эверту некуда отступать. «При сложившейся обстановке, не находя иного исхода, безгранично преданный Вашему Величеству верноподданный умоляет Ваше Величество во имя спасения Родины и династии принять решение, согласованное с заявлением председателя Государственной думы, выраженное им генерал-адъютанту Рузскому как единственно, видимо, способное прекратить революцию и спасти Россию от ужасов анархии», — передал главком Западного фронта.

Алексееву показалось, что полученных телеграмм достаточно, и не дожидаясь других ответов, он отправил все три в 14.30 в Псков, сопроводив собственным обращением к Николаю II: «Всеподданнейше докладываю эти телеграммы Вашему Императорскому Величеству, умоляю безотлагательно принять решение, которое Господь Бог внушит Вам; промедление грозит гибелью России. Пока армию удается спасти от проникновения болезни, охватившей Петроград, Москву, Кронштадт и другие города, но ручаться за дальнейшее сохранение воинской дисциплины нельзя. Прикосновение же армии к делу внутренней политики будет знаменовать неизбежный конец войны, позор России и развал ее. Ваше Императорское Величество горячо любите Родину и ради ее целости, независимости, ради достижения победы соизволите принять решение, которое может дать мирный и благополучный исход из создавшегося более чем тяжелого положения»[2248].

Чисто военной аргументации казалось мало. Параллельно продолжала нагнетаться тема опасности, нависшей над семьей, ее беззащитности в Царском и ее готовности договариваться с новой властью. Самому Алексееву подобные вещи было писать неудобно. Поэтому его помощник генерал Клембовский интересовался у генерала-квартирмейстера Северного фронта Болдырева, зная, что телеграмма ляжет на стол царя: «Известно ли Вам о прибытии сегодня конвоя Его Величества в полном составе в Государственную думу с разрешением своих офицеров и о просьбе депутатов конвоя арестовать тех офицеров, которые отказались принять участие «восстании? Известно ли также о желании Государыни императрицы переговорить с председателем исполнительного комитета Государственной думы и, наконец, о желании великого князя Кирилла Владимировича прибыть лично в Государственную думу, чтобы вступить в переговоры с исполнительным комитетом?»[2249].

Получив весь этот ворох телеграмм из Ставки, генерал Рузский стал собираться к царю. Уже вдогонку ему принесли ответ из Ясс от главкома Румынским фронтом Сахарова. Посвятив много слов «разбойничьей кучке людей, именуемых Государственной думой» и неспособности его души «мириться с возможностью осуществления гнусного предложения» об отставке, генерал все-таки резюмировал, что, «пожалуй, наиболее безболезненным выходом для страны и для сохранения возможности биться с внешним врагом является решение пойти навстречу уже высказанным условиям, дабы промедление не дало пищи к предъявлению дальнейших, еще гнуснейших притязаний»[2250]. Дольше других не отвечал командующий Черноморским флотом адмирал Колчак, который еще утром того дня приказывал «всем чинам Черноморского флота и вверенных мне сухопутных войск продолжать твердо и непоколебимо выполнять свой долг перед Государем Императором и Родиной»[2251]. Но и он поддержит отречение.

Почему же боевые генералы и адмиралы, даже не замешанные в заговоре, заняли такую позицию? Безусловно, свою роль сыграл авторитет Алексеева. Безусловно, как Николай Николаевич или Рузский, кто-то из них солидаризировался со всеми разговорами прогрессивной общественности о «черных силах». Но сыграло свою роль и полное отсутствие понимания того, что же происходило, на что обращал внимание Сергей Ольденбург: «Они верили, что в Петрограде — правительство Государственной думы, опирающееся на дисциплинированные полки; ради возможности продолжать внешнюю войну они хотели, прежде всего, избежать междоусобия. Они не знали, что движение происходит под красным флагом. Они верили, что в Петрограде есть с кем договариваться»[2252].

После утреннего разговора с Рузским Николай невозмутимо и в одиночестве ожидал своей судьбы. Зашедшего к царю сразу после этой встречи Воейкова «поразило изменение, происшедшее за такой короткий период времени в выражении его лица. Казалось, что он после громадных переживаний отдался течению и покорился своей тяжелой судьбе»[2253]. К завтраку (по-современному, к обеду) никто приглашен не был. «Было уже около половины третьего дня, — записал Мордвинов. — Я спросил у проходившего мимо скорохода Климова, не собирается ли Государь выйти в это обычное время на прогулку, но Климов сказал, что к Его Величеству прошли только что генерал Рузский и еще два штабных генерала с бумагами… и что Государь их принимает не у себя в кабинете, а в салоне»[2254].