Стали на глазах таять силы, стоявшие перед Зимним дворцом. Занкевич, надев мундир лейб-гвардии Павловского полка, в котором когда-то служил, выехал к солдатам, поговорив с ними, выяснил, что положиться на них нельзя. Поэтому он не стал сильно сопротивляться, когда под покровом темноты солдаты начали разбредаться по своим казармам. Оставшиеся с площади были около 9 вечера переведены в Адмиралтейство, а около 11 — в Зимний дворец. Всего под началом у Хабалова и Беляева оставалось не более 2 тысяч человек[1875].

А что же отряд Кутепова? Весь день он провел в боях, теряя людей и нанося потери восставшим в районе Литейного проспекта, не имея связи со штабом округа. Когда начало смеркаться, Кутепов попытался дозвониться до градоначальства, но безуспешно, «с центральной станции мне сказали, что из градоначальства никто не отвечает уже с полудня. После выяснилось, что генерал Хабалов с градоначальником и со всем штабом перешел в Адмиралтейство, но так как меня об этом никто не предупредил, то все мои попытки связаться с ним ни к чему не привели. Генерал Хабалов не потрудился ни разу выслать ко мне кого-либо из офицеров для ознакомления с обстановкой… Когда я вышел на улицу, то было уже темно, и весь Литейный проспект был наполнен толпой, которая, хлынув из всех переулков, с криками гасила и разбивала фонари. Среди криков я слышал свою фамилию, сопровождаемую площадной бранью. Большая часть моего отряда смешалась с толпой, и я понял, что мой отряд больше сопротивляться не может». Кутепову осталось накормить остатки отряда хлебом с колбасой (ни одна из частей своим людям обеда не выслала), поблагодарить за честное исполнение долга и отправить по казармам. Но сам он был по-прежнему настроен на борьбу: «зная настроение и состояние частей на фронте, я верил, что в ближайшее время будут присланы части, которые наведут порядок в Петрограде»[1876].

На это надеялись или этого боялись едва ли не все в столице.

Первое, что в свое время делал Столыпин, распуская 1-ю и 2-ю Думы, он отдавал приказ о закрытии входов в Таврический дворец, чтобы не допустить его превращения в «место народного скопища» и в очаг формирования альтернативной власти. На сей раз это не было сделано, и не только потому, что преемники не дотягивали до его уровня, но и потому, что 4-я Дума не была распущена. Объявленный перерыв в ее занятиях «условно можно было приравнять к вынужденным думским вакациям, в ходе которых могли работать руководящие органы Думы, ее комиссии, фракции и аппарат. То есть Дума была работоспособным органом, причем на 27 февраля большинство депутатов еще оставалось в Петрограде»[1877].

Около восьми часов утра депутатов стали поднимать телефонными звонками и от имени председателя приглашать в Думу. Строго говоря, тем самым Родзянко нарушал подписанный императором указ о перерыве занятий, фактически преступая действовавшее российское законодательство, хотя и отрицал это.

Депутаты так рано вставать не привыкли. Поутру в здании Думы и вокруг нее было относительно тихо. Мансырев, появившийся в Думе одним из первых, вспоминал: «Меня поразило, что между членами Думы, бывшими во дворце в большом числе, не было ни одного сколько-нибудь значительного по руководящей роли: ни членов президиума, ни лидеров партий, ни даже главарей Прогрессивного блока»[1878]. Позднее подтянулось и руководство. Милюков шел в Думу по Потемкинской улице: «Улица была пустынна, но пули одиночных выстрелов шлепались о деревья и о стены дворца. Около Думы никого еще не было; вход был свободен»[1879]. Большинство из подтягивавшихся депутатов только там узнавало о перерыве в работе. Народные избранники тревожно шептались по углам. Тыркова в своем дневнике так описала их настроение: «Депутаты лениво бродили, лениво толковали о роспуске. «Что же вы думаете делать? — Не знаем. — Что улица? Кто ею руководит? Есть ли Комитет? — Не знаем». Было тяжело смотреть»[1880]. Общими были растерянность, апатия и испуг. Впрочем, были и очевидные исключения.

Керенский, судя по его мемуарам, сразу понял, что для него «час истории пробил». «Уходя утром из дома, я успел позвонить нескольким из моих друзей и попросил их отправиться в охваченные восстанием военные казармы и убедить войска идти к Думе»[1881]. Это было очень важное решение, которое чуть позже Керенский представит как стихийный порыв армии поддержать народных избранников. После чего отправился навстречу истории. «Казалось, каждый шаг к Думе приближал меня к трепещущим силам зарождающейся новой жизни, и, хотя старик швейцар привычным жестом распахнул передо мной дворцовую дверь, я подумал тогда, что он навсегда преградил мне обычный путь к прежней России, где в то самое утро занималась заря прекрасных и ужасных мартовских дней. Дверь закрылась за мной. Я сбросил пальто. Больше для меня не было ни дня, ни ночи, ни утра, ни вечера»[1882]. Керенский стал центром притяжения для решительно настроенных депутатов, которые добивались открытия официального заседания Думы в нарушение царского указа.

Милюков в своих «Воспоминаниях» даже пишет, что так оно и случилось: «Заседание состоялось, как было намечено: указ был прочитан при полном молчании депутатов и одиночных выкриках правых»[1883]. Прекрасная иллюстрация к вопросу о несовершенстве человеческой памяти. В собственной же, более ранней истории революции, тот же Милюков утверждал, что Дума «и не пыталась, несмотря на требование М. А. Караулова, открыть формальное заседание»[1884]. Никакого официального заседания не было и не могло быть: подавляющее число депутатов и руководство Думы не собирались покидать правовое поле, становясь автоматически государственными преступниками. Ситуация была еще слишком не ясна. «Дума подчинилась закону, все еще надеясь найти выход из запутанного положения, и никаких постановлений о том, чтобы не расходиться и насильно собираться в заседании, не делала»[1885], — утверждал Родзянко.

А Керенский считал отсутствие официального заседания фатальным просчетом, предопределившим закат Думы, Впрочем, здесь же он объяснял, почему в дальнейшем абсолютно ничего не сделает для реанимации российского парламента. «Отказ Думы продолжить официальные сессии стал крупнейшей, подобно самоубийству, ошибкой в момент ее высочайшего авторитета в стране, когда она имела возможность сыграть решающую плодотворную роль в окончательной развязке событий, несмотря на малый опыт в официальной роли. Это было характерным проявлением изначальной слабости Думы, большинство которой состояло из представителей высших классов, зачастую неспособных четко выразить народные чаяния и мнения»[1886].

Итак, никакого официального заседания Думы утром не было, и никаких решений не расходиться она не принимала. А что же было?

Шульгин сообщает о заседании бюро Прогрессивного блока. Шидловский председательствовал, обычный состав. Собрание прошло под знаком слуха о приближении к Таврическому дворцу 30-тысячной вооруженной толпы, которой тогда и близко не было. «Некоторые думали, что и теперь еще мы можем что-то сделать, когда масса перешла «к действиям». И что-то предлагали… Сидя за торжественно-уютными, крытыми зеленым бархатом столами, они думали, что бюро Прогрессивного блока так же может управлять взбунтовавшейся Россией, как оно управляло фракциями Государственной думы.