Продовольственный вопрос в столице вызывал тревогу и год спустя после этого доклада, накануне революции. Департамент полиции называл главнейшей причиной роста общественного недовольства «то положение, в котором находится продовольственный вопрос и неразрывно связанная с ним беспримерная, непонятная населению, чудовищно растущая дороговизна»[1157]. При этом, как мы увидим, продовольствие в столице было. Голод и разорение России зимой 1916 года не грозили, хлеба до нового урожая хватало, промышленность росла. Голод и экономический коллапс наступят годом позже как результат деятельности постреволюционных правительств.

Известно, что история не терпит сослагательного наклонения, и нам уже не дано знать, когда и как закончилась бы Первая мировая война, не свершись революция, следствием которой действительно было позорное поражение России и вынужденный унизительный сепаратный Брестский мир. Но мы знаем, как война реально закончилась. Не имея после Февральской революции никаких проблем на Восточном фронте, с которого в неограниченном количестве можно было снимать войска, Германия капитулировала в ноябре 1918 года. Логично предположить: если бы Россия осталась в числе воюющих стран, если бы были реализованы совместные и согласованные с США стратегические планы союзников на 1917 год, война могла бы кончиться тем же — триумфом Антанты, — но только намного раньше. И с участием России.

Февральская революция уничтожила шансы на победу. На нашу победу.

Исход революции в огромной степени предопределила армия. Что так ясно сейчас видно из нашего, исторического далека — безусловную возможность России вместе с союзниками добиться победы над Центральными державами, — было трудно разглядеть из фронтовых окопов и тыловых казарм. Как подмечал генерал Юрий Данилов, «внутренняя связь операций на русском фронте с общей обстановкой была ясно ощущаема только на верхах армии. Для армейской массы эта связь была не ясной. Внизу, в ее толще, ощущались лишь раздражающее количество жертв и почти полное отсутствие видимых результатов»[1158].

Армия, становясь более многочисленной, лучше вооруженной и управляемой, теряла в качестве личного состава и моральном духе.

Объезжая осенью 1916 года войска, Николай И устроил смотр частям генерала Щербачева в Тирасполе. «После осмотра войск царь, желавший выяснить для себя размер потерь, понесенных войсками, попросил командиров, чтобы подняли руки те солдаты, которые были в составе своих частей с самого начала военной кампании. Командиры отдали соответствующий приказ, но над тысячами голов появилось лишь несколько рук. Были и такие части, где руки не поднял ни один человек»[1159], — вспоминал сопровождавший в поездке императора и наследника Пьер Жильяр. «Первый, кадровый, состав императорской пехоты ушел в вечность в осенних боях четырнадцатого года, — писал Антон Керсновский. — Второй — окрасил своей кровью снег первой зимней кампании — снег Бзуры, Равки и Карпат. Третий состав — это «перебитые, но не разбитые» полки великого отхода. Пришедший ему на смену четвертый вынес вторую зимнюю кампанию. Пятый лег в ковельские болота. Шестой догорал в Буковине и Румынии, на смену ему запасные полки готовили седьмой. Изменение состава повлекло за собой и изменение облика армии. Она стала действительно «вооруженным народом»[1160].

Высший командный состав, безусловно, набрался большого боевого опыта, отмечалось очевидное улучшение в деле управления войсками. Но у старших офицеров и генералов была масса оснований для претензий. Они нередко сетовали на отсутствие жесткой, диктаторской власти, необходимой, по их мнению, в тяжелое военное время, на попустительство оппозиционерам. Маниковский в личном письме жаловался в августе 1916 года на отсутствие в столице «даже тени настоящей власти. Ведь вся Россия исстрадалась от того сумбура, который идет у нас в тылу… Нужно жить и страдать так, как я, чтобы видеть и понимать все те адовы планы, которые готовятся и строятся у нас здесь, да и «подготовляются» в армии»[1161]. Генералы на передовой по-прежнему видели неорганизованность тыловых служб и военных поставок. Барон Петр Врангель возмущался, что «протекционизм, свивший себе гнездо во всех сферах русской жизни, по прежнему сплошь и рядом выдвигал на командные посты лиц, далеко не достойных»[1162]. Особенно, по его мнению, это касалось центрального аппарата, внутренних гарнизонов и военных округов. «В управления Главного штаба и на командные должности в военных округах назначали не по признаку организаторских способностей данного лица, а единственно по признаку негодности для службы в Действующей армии, — свидетельствовал Керсновский. — …Военным министром после вынужденного ухода ген. Сухомлинова был сделан совершенно беспринципный Поливанов, весь смысл службы видевший в недостойных офицера интригах и ставший угождать Думе и оппозиционной общественности»[1163]. Так виделось с фронта.

Разделение кадрового офицерского корпуса на желающих воевать и предпочитающих тыловые должности произошло еще в первые месяцы войны. На передовой в полках оставалось по 5–6 коренных, как их называли, офицеров, командовавших в основном батальонами. Разрастание армии требовало постоянного пополнения офицерского состава. Очень хорошо себя зарекомендовали офицеры, выросшие из довоенных подпрапорщиков, а также вольноопределяющиеся из числа образованных гражданских лиц. Но последних было мало, университетские значки чаще блестели на френчах земгусар. Основную массу офицеров составляли юные прапорщики, попадавшие на ускоренные курсы сразу со школьной скамьи и носившие мундир только несколько месяцев, если не недель. «Вчерашний гимназист, а то и недоучка, полуинтеллигент в прапорщичьих погонах, командовал ротой в полтораста-двести мужиков в солдатских шинелях. Он мог их повести в атаку, но был не в состоянии сообщить им воинский дух — той воинской шлифовки и военной закалки, которой сам не обладал»[1164].

Солдаты тоже представляли собой весьма сырой материал. Они проходили трехнедельные, в лучшем случае — двухмесячные курсы в запасных полках, после чего отправлялись на фронт, где командиры предпочитали их переучивать, прежде чем поставить на позиции. Генерал Врангель был крайне невысокого мнения о солдатском пополнении: «Состоя преимущественно из запасных старших сроков, семейных, оторванных от своих хозяйств, успевших забыть пройденную ими когда-то школу, они неохотно шли на войну, мечтали о возвращении домой и жаждали мира. В последних боях сплошь и рядом наблюдались случаи «самострелов» — пальцевых ранений с целью отправки в тыл»[1165].

Низким было качество пополнения даже в элитных частях, коими всегда была императорская гвардия. К концу 1916 года в каждом гвардейском пехотном полку оставалось 10–12 кадровых офицеров из первоначальных 70–75 и до сотни солдат из 1,8–2 тысяч мирного времени. А ведь речь шла о главном оплоте всей властной конструкции. «В каждом бою гвардейская пехота сгорала, как солома, брошенная в пылающий костер, — не скрывал своей горечи полковник Лейб-гвардии Финляндского полка Дмитрий Ходнев. — Перебрасываемая постоянно с одного участка фронта на другой, попадавшая к разным командующим армиями, посылаемая ими в самые опасные, тяжелые и ответственные места, гвардия все время уничтожалась… Будь гвардейская пехота не так обессилена и обескровлена, будь некоторые ее полки в Петрограде — нет сомнения, что никакой революции не случилось бы, т. к. февральский бунт был бы немедленно подавлен. Но в столице не было оставлено ни одного полка гвардейской пехоты или конницы!