Действительно вопрос об императорской фамилии обсуждался на Исполнительном комитете Совета, который постановил: «Арестовать династию Романовых и предложить Временному правительству произвести арест совместно с Советом рабочих и солдатских депутатов. В случае же отказа запросить, как отнесется Временное правительство, если Исполнительный комитет сам произведет этот арест. По отношению к Михаилу произвести фактический арест, но формально объявить его лишь подвергнутым фактическому надзору революционной армии. По отношению к Николаю Николаевичу, ввиду опасности, арестовать его на Кавказе, предварительно вызвать его в Петроград и установить в пути строгое над ним наблюдение. Арест женщин из дома Романовых производить постепенно в зависимости от роли каждой в деятельности старой власти»[2451]. Чхеидзе и Скобелев довели это решение до Временного правительства, которое все никак не могло решить, в каком виде публиковать акты об отречении.

А Николай II, не подозревая о том, что происходит в Петрограде, весь день продвигался к Могилеву, где его ожидало ничуть не более информированное военное руководство страны.

После утреннего разговора с Родзянко и Львовым генерал Алексеев вплоть до самого вечера не мог выйти на связь ни с кем из правительственных сфер и все больше нервничал. Наконец около 18.00 его телеграфный аппарат ожил, на другом конце провода был Гучков. Их диалог продолжался до 18.35. Алексеев выплеснул все, что у него накопилось за день:

«— Не имея возможности говорить с Председателем Государственной думы, я очень прошу Вас взять на себя передачу ему серьезнейшего для армии вопроса. Сегодня в 6 часов утра М. В. Родзянко просил меня задержать обнародование манифеста 2 марта. Хотя манифест этот дошел только до высших начальствующих лиц, но этим вопрос об отношении армии совершенно не решен. Скрыть акт столь великой важности в жизни России немыслимо, он должен быть немедленно обнародован в установленном порядке. Слух о нем просочился уже в войсковую среду и население губерний фронта. Главнокомандующие в течение всего дня настоятельно указывают, что дальнейшее промедление объявления войскам содержания этого акта может теперь же повлечь сначала недоумение, а потом последствия весьма грозные… Выход должен быть найден путем соглашения с лицом, долженствующим вступить на престол — совершенно не исключена возможность выработки по успокоению страны всех подробностей того или иного государственного устройства…

— Отвечаю Вам по пунктам. Первое. Манифест 2 марта был передан мне Государем вчера вечером во Пскове. Обнародование его в Петрограде встретило препятствие в том, что великий князь Михаил Александрович, посоветовавшись с составом Совета министров, вопреки моему мнению и мнению Милюкова, решил отказаться от престола. Предполагается одновременное обнародование как манифеста 2 марта, так и манифеста 3 марта… У власти остается Временное правительство с князем Львовым во главе и в составе Вам известном до созыва Учредительного собрания, которому надлежит разрешить окончательно вопрос о государственном устройстве… Имеете ли что-либо мне сказать?

— Имею, Александр Иванович. Неужели нельзя было убедить великого князя принять временно до своего избрания власть? Это сразу внесло бы определенность в положение России вообще, в серьезные для данной минуты отношения к союзникам, а главное, явилось бы отличным способом влиять на настроение армии. Хорошим примером служит Ревель, где при получении первых сведений о Манифесте наступило успокоение среди флотских частей и соприкасающихся с ними сухопутных… Теперешнюю действующую армию нужно беречь и беречь от всяких страстей в вопросах внутренних, ведь теперешний Петроградский гарнизон, разложившийся, нравственно, бесполезен для армии, вреден для государства, опасен для Петрограда. От этого нам нужно сохранить все части действующей армии, ибо жестокая борьба еще далеко не закончена, и каждый боец необходим Отечеству…

— Вполне разделяю Ваши опасения, а также мнение, что в интересах быстрого успокоения страны, возвращения ее к нормальной жизни, а также в интересах армии являлось бы крайне важным, чтобы престол был безотлагательно замещен кем-либо, хотя бы временно, до санкции Учредительного собрания. Однако мои доводы никого не убедили, и решение великого князя было принято свободно и бесповоротно. Приходится подчиниться совершившемуся факту столь громадной исторической важности попытаться честно и добросовестно упрочить новый строй и не допустить серьезного ущерба для армии»[2452]. Однако смертельный ущерб армии уже был нанесен, она никогда не оправится от революционного шока, за которым последует разложение. А способности «упрочить строй» новая власть, состоявшая исключительно из разрушителей, не продемонстрирует.

После беседы с Гучковым Алексеев и штабные генералы, многие из которых были не против отстранения царя, но вовсе не ликвидации монархии, пришли в полное уныние. Все пошло не так, как задумывалось, и ситуация вышла из-под контроля. Армию предстояло привести к присяге Временному правительству, которому военной верхушке не было никаких оснований доверять. А для солдат в окопах оно представляло простую абстракцию.

Алексеев вернулся в свой кабинет. «Если б я тогда знал тех людей, с которыми вел дело, я бы никогда не послал бы своей последней телеграммы командующим армиям»[2453], — скажет он позднее. Как видим, он хорошо сознавал свою решающую роль в свержении Николая II.

До прибытия поезда бывшего императора оставалось более полутора часов.

«Спал долго и крепко, — записал Николай 3 марта в своем дневнике. — Проснулся далеко за Двинском. День стоял солнечный и морозный. Говорил со своими о вчерашнем дне. Читал много о Юлии Цезаре»[2454]. Поезд спокойно следовал по расписанию, никаких осложнений не наблюдалось. «На станциях почти не было публики, только в Витебске, который миновали днем, скопление пассажиров значительно, но никаких волнений, симпатии или антипатии к царскому поезду мы не заметили. Точно это был один из очередных поездов, точно никто не знал, кто находится в этих больших, чудных синих вагонах с орлами… В настроении Его Величества заметна перемена. Он, по-прежнему, хотя ровен, спокоен, но задумчив и сосредоточен. Видимо, он уходит в себя, молчит»[2455], — записал генерал Дубенский.

Только днем Николай спохватился, и со станции Сиротино в 14 часов 56 минут ушла телеграмма: «Его Императорскому Величеству. Петроград. События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если им огорчил тебя, и что не успел предупредить. Останусь навсегда верным и преданным тебе братом. Возвращаюсь в Ставку, откуда через несколько дней надеюсь приехать в Царское Село. Горячо молю Бога помочь тебе и нашей Родине. Твой Ники». Безусловно, предупредить Михаила Александровича о неожиданно свалившейся на него короне и напутствовать на царствование было необходимо. Только сделать это следовало из Пскова. К моменту отправки этой телеграммы великий князь уже тоже отрекся. Впрочем, неизвестно, каким образом дошло бы это послание до Михаила, если бы было отправлено раньше. Во всяком случае, нет никаких свидетельств, что ему в тот день вообще доставляли корреспонденцию. Изоляция от внешнего мира для Михаила Александровича — вплоть до отречения — должна была быть полной…

Около полпятого вечера, как вспоминал Мордвинов, поезд остановился на одной из станции, и скороход предупредил его, что Николай собирается на прогулку. Мордвинов спустился на пути с противоположной стороны от платформы и пошел рядом с бывшим императором, одетым в черкеску и башлык кубанского пластунского полка: