Он не считал необходимым вступать в открытый конфликт с лидерами «общественности», которые сами находились с ним в непримиримом конфликте. Но, главное, он не верил в измену высших военачальников, которых давно знал как профессионалов и патриотов, а, тем более, в тяжелое военное время. Император верил в честь, долг и верность присяге. К несчастью, для многих уставших от войны и прислушивавшихся к оппозиционным политикам генералов эти слова уже становились пустым звуком.

Оппозиция спешила, потому что боялась усиления позиций императора в случае ожидавшихся военных побед. Верхушку армии она, напротив, убеждала в невозможности побед без смены режима. Именно под влиянием политиков, считавшихся влиятельными, авторитетными, способными перехватить власть, часть высшего генералитета стала склоняться к мысли о возможности сыграть самостоятельную политическую роль и произвести необходимые перемены во власти. Они сочли, что вполне обойдутся без Николая II, который, как им казалось, только мешал довести войну до победного конца, что ведущие оппозиционные политики — Гучков, Милюков — да и сами генералы — самостоятельные государственные величины, которым под силу удержать в своих руках махину российской государственности. Но они вовсе не были таковыми.

На самом деле, поднявшие флаг борьбы с императором политики никогда не участвовали в государственном управлении и не понимали его. Гучкова не слишком заботило, чем смена власти может обернуться в условиях войны. Прочитав в 1936 году его откровения по поводу готовившегося заговора, многоопытный чиновник Иван Тхоржевский, работавший помощником еще у Витте, отреагировал: «Оправдание А. И. Гучкова в том, что ошибались тогда все; в своих ошибках он был искренним. Россию — любил! Видел обреченность Государя… Но не видел — своей!.. Сильный, храбрый, упорный Гучков ставил слишком высоко личный ум и энергию. Он недооценил значения символа, традиции, непрерывности»[1539].

А от высших военных подобной прозорливости и нельзя было ожидать. Они не были готовы к самостоятельной политической роли ни по воспитанию, ни по образованию, ни пожизненному опыту. «Представители Русского Генерального штаба в делах внутренней политики были, по меньшей мере, дилетантами, чтобы не сказать полными профанами, — сокрушался в эмиграции бывший офицер Генштаба Георгий Киященко. — Они, как и вся Русская Армия, воспитанные и образованные в течение 200 лет «вне политики», не могли, строго говоря, даже приступить к экзамену по этому предмету. Пишущий эти строки, как представитель Русского Генерального штаба, да и другие подобные ему, разве не сознают теперь общего недостатка в своем высшем военном образовании в Академии? Государственной науки о политической (верховной) власти в Государстве вообще там не изучали; Русский Генеральный штаб в этом отношении был неучем в мирное время; неучем он вышел на войну и на ней уже, не готовясь, в состоянии «недуга неведения», приступил к страшному экзамену — ответил на вопрос о перемене принципа тысячелетней Верховной власти в своем Государстве, да еще в такое необычное время, как длительная и изнурительная мировая война, конец которой, по имевшимся в руках Русского Генерального штаба сведениям, был не за горами»[1540].

Из всех заговорщиков, устремившихся на штурм императорской власти, открыто о своих намерениях ее свергнуть заявляли социалисты. Но подавляющее их большинство накануне революции находилось либо в сибирской ссылке, либо в эмиграции на Западе. Очевидно, что социалисты и рабочее движение в целом уступали по своему реальному влиянию на политику многочисленным элитным группировкам, нацелившимся на свержение Николая II. Трудно не согласиться с эсером Постниковым, работавшим в то время в Союзе городов и знавшим ситуацию изнутри, который писал: «Можно было наблюдать сравнительную слабость политического рабочего движения, которое чаще выдвигало профессиональные требования во время своих стачек, и настойчивую и систематическую борьбу против царского правительства со стороны других классов и слоев русского общества — крупной буржуазии, земских и городских деятелей, высшего военного командования и даже людей из придворных сфер»[1541]. Однако элитные группы — при всей их способности воздействия на политику, на средства массовой информации, на умонастроение света, интеллигенции и даже армейских кругов — обладали одной общей слабостью: они не были способны на мобилизацию масс, более того, до поры старались ее избежать. Между тем, именно такая способность окажется едва ли не решающей для любой политической силы в событиях всего 1917 года.

Накануне революции существовали лишь две силы, способные вывести массы людей на улицы (стихийный, никем не организованный массовый протест — вещь в истории исключительно редкая, в нашей стране мне неизвестная). Первая — весьма мощная, хорошо финансируемая и действовавшая легально — рабочие группы военно-промышленных комитетов, венчаемые структурой под руководством Кузьмы Гвоздева и других видных меньшевиков. Это был еще один важнейший инструмент в руках руководителя ЦВПК Александра Гучкова. Вторая — куда более слабая, но имевшая разветвленную конспиративную структуру в столицах, созданную за многие годы строго подпольной работы — РСДРП(б). Рабочие группы ВПК, по большому счету, большевиков не замечали. Большевики же их ненавидели. У Ленина в отношении Гвоздева и его соратников неизменно были наготове такие определения, как «социал-империалисты», «социал-шовинисты», «прочая челядь царизма и ВПК», «оппортунистические говоруны», «тучковские молодцы» и т. п.[1542] Используя разные поводы, обе силы апеллировали к одним и тем же социальным слоям — петроградским пролетариям, люмпену и, потенциально, к солдатской массе запасных полков, которая пока оставалась не политизированной.

Меньшевики уже после Февральской революции заявят: «Революция застала наши организации разбитыми и распыленными при полном отсутствии связи между городами и промышленными центрами. Положение в этом смысле было хуже, чем в худшие времена подпольного существования»[1543]. Похожую картину рисует видный меньшевик Осип Ерманский (Коган): «Партии как единой меньшевистской организации, собственно, не было»[1544]. Если с такой оценкой и можно согласиться, то только применительно к крылу интернационалистов, которые действительно находились на нелегальном положении, а наиболее значимая их группа (Церетели, Дан, Вайнштейн, Ермолаев, Рожков) существовала далеко от столицы, будучи сосланной в Иркутск. Что же касается легальной, оборонческой части меньшевиков, то они весьма громко о себе заявляли. Они действовали в 58 городах империи, рассматривали рабочую группу Центрального военно-промышленного комитета как свой руководящий орган, издавали бюллетени и даже проводили свои всероссийские совещания. Более того, несмотря на глубочайшие внутренние разногласия по вопросам войны и мира, меньшевики продолжали существовать как единая партия, руководимая Организационным комитетом, имевшая свою фракцию в Государственной думе и для международного представительства — Заграничный секретариат ОК[1545].

Меньшевистские рабочие группы проявляли растущую активность, подталкиваемую и руководством Военно-промышленных комитетов, жившим в предреволюционной горячке и щедро спонсировавшим свое рабочее крыло. В той же записке, где речь шла о доморощенных «Юань-Шикаях» — Гучкове, Коновалове, Львове — Охранное отделение в январе 1917 года дополнительно сообщало об их деяниях: «Опасаясь при неожиданности «переворота» и «бунтарских вспышек» оказаться не у дел и явно стремясь при общем крушении и крахе сделаться вождями анархо-стихийной революции, — лица эти самым беззастенчивым и провокационным образом муссируют настроение представителей руководящих и авторитетных рабочих групп (рабочие группы военно-промышленных комитетов), высказывая перед представителями последних уверенность свою в неизбежности уже «назревшего переворота» и утверждая категорически как неопровержимый и им достоверно известный факт, что «армия — по их проверенным сведениям и данным — уже приготовилась и выражает намерение поддержать все выступления и требования негодующего народа». Что подобного рода разжигание страстей не остается безрезультатным, легко видеть из все более и более революционизирующегося настроения рабочей группы Центрального военно-промышленного комитета, представители коей самым наивным образом начинают веровать в «силу» гг. Гучковых, Коноваловых и Ко и признавать, — по их собственным словам, — что от последних именно и будет зависеть дать последний и решительный сигнал к началу «второй великой и последней всероссийской революции»[1546]. Игра была крайне опасной. Сигнал-то они дадут, вот только откуда была уверенность, что вторая революция окажется последней?