Вопрос о том, зачем дворянство в наиболее активной своей части приближало свою гибель, волновал многих историков революции. Один из них, по имени Лев Троцкий, приходил к такому заключению: «Острота и безответственность аристократической оппозиции объясняется исторической избалованностью верхов дворянства и невыносимостью для него его собственных страхов перед революцией. Бессистемность и противоречивость дворянской фронды объясняется тем, что это оппозиция класса, у которого нет выхода. Но, как лампа, прежде чем потухнуть, вспыхивает ярким букетом, хоть и с копотью, — так и дворянство, прежде чем угаснуть, переживает оппозиционную вспышку, которая оказывает крупнейшую услугу его смертельным врагам»[448]. Красиво, хотя и мало что объясняет. На мой взгляд, важно то, что российское дворянство как сословие мало представляло себе природу политического и не очень знала народ. Она не вполне представляла, к чему может приводить слом режима во время мировой войны в стране, состоящей из не слишком образованных крестьян, вооруженных для целей этой войны.

Конечно, в среде высшей аристократии и дворян было и множество последовательных сторонников царя. И в целом дворянство как класс, в отличие от многих его представителей, не было в самых первых рядах сокрушителей монархии. Оно не совершало революцию. Оно стало ее самой большой жертвой. После России, конечно.

Февральскую революцию в марксистской историографии называли буржуазной или буржуазно-демократической. Так, может, буржуазия сыграла в ней решающую историческую роль?

На рубеже XIX–XX веков торгово-промышленная элита, буржуазия — главная сила модернизации на Западе — в России политически о себе не заявляла, оставаясь, скорее, классом в себе. Политическая активность бизнеса, проявившаяся довольно поздно, по своему размаху уступала активности ряда других социальных групп, включая даже дворянство. Предпринимательский класс был крайне немногочисленным. По переписи 1897 года, во всей европейской России насчиталось 156 тысяч почетных граждан и 116 тысяч купцов, которых с полным основанием можно отнести к предпринимателям. Но при этом по степени концентрации капитала, монополизации производства, накопления огромных состояний в руках крупнейшей бизнес-элиты страна наша превосходила все известные мировые аналоги.

В 1913 году 54 % всего пролетариата приходилось лишь на 5 % промышленных предприятий с числом занятых не менее 500 рабочих. Широкая волна монополизации пошла после кризиса 1900–1903 годов, причем первоначально в легкой, фарфорово-фаянсовой, пищевой промышленности. Затем под вывеской акционерных обществ, товариществ для торговли стали возникать крупные синдикаты и во многих других отраслях экономики: «Продамет», «Продуголь», «Кровля», «Гвоздь», «Проволока», «Медь»[449]. Начали создаваться крупные холдинг-компании, сосредоточивавшие контрольные пакеты акций многих предприятий, причем чаще всего такие холдинги — Нефтяной трест, Табачный трест — регистрировались за границей. Общее число монополий к началу войны достигало двухсот, и они охватывали свыше 80 видов продукции. «Продамет» давал 88 % сортового железа страны. «Продуголь» и связанные с ним синдикаты — 75 % угля, три группы контролировали более 60 % нефтедобычи. На семь крупнейших коммерческих банков приходилось 55 % собственных капиталов банков и 60 % от их общих оборотов[450]. В России было много очень состоятельных людей.

Огромную роль играло государственное предпринимательство. При всем аристократическом снобизме, присутствовавшем в императорской фамилии в отношении бизнесменов, нельзя сказать, что ей совсем уж были чужды веяния материального мира. Царю принадлежало несколько предприятий, из которых крупнейшими были Нерчинские и Забайкальские золотые прииски, которыми управлял специальный Кабинет. Великий князь Николай Михайлович владел многострадальными минеральными водами «Боржоми». Многие монополии создавались с большим или решающим государственным участием. Достаточно большим был переток в бизнес из госаппарата (гораздо меньше — обратно). Такие крупнейшие бизнесмены, как Путилов, Вышнеградский, Давыдов, Коншин, были выходцами из правительственных учреждений. Очевидно, что это создавало широкое поле для конфликта интересов, коррупции, фаворитизма, тем более что важным источником инвестиций в стране выступали государственные заказы. Другим таким источником были зарубежные компании и банки, на долю которых приходилось до 59 % от всех прямых и портфельных инвестиций в начале 1910-х годов.

Русская буржуазия никогда не имела опоры в народе, который рождал ее из своей среды, но откровенно не любил и не ценил. Отсутствовало понимание необходимости и полезности частнопредпринимательской деятельности. В начале XX века по инициативе Московского педагогического музея был проведен опрос учащихся гимназий, городских училищ и сельских школ на темы: на кого вы хотите быть похожими и какая профессия вам нравится. Среди гимназистов с большим отрывом лидировали писатели и персонажи их произведений (70 %), среди деревенских детей — родители, родственники и знакомые (81 %), в городских училищах нравились и те, и другие. Кто-то называл исторических героев, современных общественных деятелей, изобретателей. Но везде на последнем — 26-м месте — оказались «богачи». Материальный успех вообще не являлся частью ценностной системы молодых горожан, проявляясь только в крестьянском сознании[451]. Полагаю, подобное отношение объяснялось и особенностями российской интеллектуальной культуры, дворянской литературы, антибуржуазных в своей основе, и особенностями бизнеса, который не всегда демонстрировал образцы высокой предпринимательской этики.

Историк Сергей Ольденбург, вынужденный после революции эмигрировать, отмечал: «Под влиянием марксистских теорий интеллигенция считает предпринимателей «эксплуататорами»; она готова служить им за жалования, подчас даже очень высокие, но она не хочет сама браться за предпринимательскую деятельность. Считается, что честнее быть агрономом на службе земледельческого земства, чем землевладельцем; статистиком у промышленника, чем промышленником»[452]. Впрочем, подобное отношение сложилось задолго до марксизма и разделялось далеко не только марксистами. «В России вся собственность выросла из «выпросил», или «подарил», или кого-нибудь «обобрал», — подмечал самобытный мыслитель, властитель интеллигентских дум Василий Розанов. — Труда собственности очень мало. И от этого она не крепка и не уважается»[453].

И в чем-то он был прав. Частнопредпринимательский класс, как и сейчас, был болен детскими болезнями первоначального накопления, высвобождения собственности из рук еще недавно всеобъемлющего государства. Ленин тоже не сильно кривил душой, когда писал: «В русском капитализме необъятно сильны еще черты азиатской примитивности, чиновничьего подкупа, проделок финансистов, которые делят свои монопольные доходы с сановниками»[454]. В сознании людей свободное хозяйство не получало защиты против аристократической, интеллигентской и социалистической критики.

Поэтому не случайно, что в беспорядках 1905 года (которые в советское время тоже относились к разряду буржуазно-демократических революций) был очень силен не только антиправительственный, но и антикапиталистический элемент. Буржуазия не играла роли в развязывании протестной активности, пострадала от забастовок и лишь по ходу дела пришла к мысли о необходимости прибегнуть к политическим действиям. Первые партии, которые заявили себя защитниками интересов бизнеса, возникли только осенью-зимой 1905 года: прогрессивно-экономическая, умеренно-прогрессивная, торгово-промышленная, партия правового порядка, Всероссийский торгово-промышленный союз, Союз 17 октября. Они оформили блок, который весной следующего года баллотировался на выборах в Думу — и потерпел оглушительное поражение, проведя только 16 своих депутатов, из которых 13 были октябристами (для сравнения, победившие кадеты получили 179 мест). «Большинство предпринимательских политических союзов после провальных выборов прекратило существование, частью самоликвидировавшись, частью войдя в состав партии октябристов»[455].