Распутин в политику поначалу вообще не вмешивался, и его персона не была политической проблемой, хотя посвященные предупреждали венценосную чету о репутационном ущербе от контактов со столь нечистоплотным персонажем. Положение поменялось с начала 1911 года, когда либерально-олигархическая пресса начала соответствующую кампанию. «В газетах все чаще и чаще стало упоминаться имя Распутина, сопровождаемое всякими намеками на его близость ко двору, на его влияние при тех или иных назначениях, в особенности по Духовному ведомству», — замечал Коковцов. «Речь» и «Русское слово» наполнились пикантными подробностями о поездках различных петербургских дам в родное село Распутина Покровское, о близости к нему высших сановников. С газетных страниц истории перекочевали на думскую трибуну, где с выражением зачитывались депутатами-социалистами, а также Милюковым и другими кадетами. Настоящей бомбой стали отпечатанные на гектографе и распространенные по столицам в конце 1911 года копии писем Александры Федоровны и великих книжен к Распутину, которые давали повод для самых смелых пересудов. Коковцов и его министр внутренних дел Макаров не сомневались, что источником информации был ушедший с поста спикера и начавший вендетту с властью Гучков (да тот и сам это не сильно скрывал). При этом «мы оба высказали предположение, что письма апокрифичны и распространяются с явным намерением подорвать престиж Верховной власти, и что мы бессильны предпринять какие бы то ни было меры, так как они распространяются не в печатном виде, и сама публика наша оказывает им любезный прием, будучи столь падкой на всякую сенсацию»[1249].
В конце января 1912 года Макаров получил резкую записку от царя с требованием принять решительные меры, чтобы обуздать печать и запретить газетам полоскать императорскую фамилию в связи с Распутиным. Кабинет попытался спустить вопрос на тормозах, доказать невозможность заткнуть извержения прессы и предпочтительность прекращения контактов царской семьи с мужиком. С соответствующим докладом и сам Коковцов отправился к Николаю, который выслушал его с явным неудовольствием. «Государь сказал мне, что он очень дорожит такой откровенностью, но должен сказать мне, что лично почти не знает «этого мужичка» и видел его мельком, кажется, не более двух-трех раз и притом на очень больших расстояниях времени. На этом и кончилась наша беседа, и более я ни разу не имел случая говорить с Государем о Распутине»[1250]. Именно с неспособностью положить конец шуму, связанному с Распутиным, сам Коковцов связывал свою отставку и назначение Ивана Горемыкина.
Новый премьер к «старцу» относился философски. Когда только что ставший министром торговли и промышленности князь Всеволод Шаховской, который тоже считался ставленником Распутина, получил от последнего неожиданную просьбу о встрече, он счел нужным посоветоваться с председателем правительства, для чего отправился к нему на квартиру. «Со свойственным Ивану Логиновичу спокойствием он, посмотрев на меня, спросил: «А скажите мне, князь, мало вы прохвостов принимаете в своем кабинете?»
Не дождавшись от меня ответа, он продолжал: «А скажите мне, что от вас убудет, если вы примите одним прохвостом больше?»
Далее, после паузы он дал мне уже более определенные пояснения своей мысли. С его точки зрения, правильная политика по отношении к Распутину заключается в том, чтобы, по возможности, «придавать ему меньшее значение». Чем больше ополчаться против него, чем больше объявлять ему войну, тем больше это породит возвышение его»[1251]. Тем не менее, Горемыкин стал первым премьером, кого стоустая молва объявила креатурой Распутина. И так будет с каждым последующим назначенцем, который не устроит прогрессивную общественность.
Публичную кампанию разоблачений «грязного Гришки» начал все тот же Гучков. 9 марта 1912 года при обсуждении сметы Синода он вопрошал в стенах Государственной думы: «Какими путями достиг этот человек этой центральной позиции, захватив такое влияние, под которым склоняются внешние носители государственной и церковной власти? Вдумайтесь только, кто же хозяйничает на верхах, кто вертит ту ось, которая тащит за собой и смену направлений, и смену лиц, падение одних, возвышение других?.. Но Григорий Распутин не одинок: разве за его спиной не стоит целая банда, пестрая и неожиданная компания, взявшая на откуп и его личность, и его чары?»[1252]. Именно это заявление Гучкова выплеснуло обсуждение темы «темных сил» в политическое пространство, на него ссылались как на безусловный факт.
Однако все, что говорилось о Распутине и царской семье до войны, померкнет перед тем, что станут обсуждать во время войны, особенно в ее наиболее тяжелые дни. Даже не его фигура, а его имя как символ аморальности власти все активнее поднималось на щит оппозицией. Да и сам «старец» давал для этого основания.
«Во время войны в Распутине произошли две перемены, — подмечал генерал Спиридович. — Во-первых, разными дельцами от банковских директоров до мелких спекулянтов он был вовлечен в проведение предприятий, связанных с войной, а во-вторых, он стал пить и безобразничать в публичных местах, чего раньше с ним не случалось»[1253]. Гуляли, не скрываясь, у него на квартире. Гуляли по ресторанам.
Константин Глобачев познакомился с Распутиным в 1915 году и по долгу службы глубоко проник в детали его жизни и деятельности: «Распутин жил со своей семьей, состоявшей из жены, двух дочерей и сына, в весьма скромной квартире во дворе дома № 64 по Гороховой улице… Ежедневно у дверей его квартиры по утрам толпился бедный люд, и каждому он давал пособия, кому рубль, кому два, а кому и три… В течение целого почти дня его посещали лица, принадлежавшие к разным слоям общества и разного служебного и общественного положения. Одни здесь бывали из-за личных симпатий к Распутину, другие — ища его протекции, а третьи — просто в надежде около него набить карман… Наиболее преданными его друзьями были женщины, — дамы-почитательницы, которые верили в него, как в святого… Не думаю, чтобы он отдавал предпочтение той или другой из его почитательниц; искренней любви ни к одной из его многочисленных любовниц у него не было. Его просто влекло к женскому телу чувство похоти и разврата. Часто, не довольствуясь окружавшим его добровольным гаремом, он пользовался обыкновенными уличными проститутками»[1254].
В результате буйного распутинского разгула имена дам света сплетались в один клубок с безымянными падшими женщинами, порождая все более чудовищные разговоры о разврате на самом верху, в центре которых неизменно оказывалась ближайшая подруга императрицы фрейлина Анна Вырубова, а то и сама Александра Федоровна. И все это происходило, в описании оппозиции, под сенью германского Генштаба. Георгий Катков замечал: «К обвинениям, выдвигавшимся против Распутина, неизменно примешивалось особое русское вранье — вид вдохновенной лжи, искажающей реальность так, чтобы она соответствовала определенным целям и расчетам — на безусловное доверие того, кого обманывают»[1255].
Историк Колоницкий справедливо замечает, что распутинская тема породила в предреволюционной России новый жанр — «политическую порнографию»: «Речь идет не только о популярности порнографических слухов, но и о появлении своеобразной субкультуры, оформлявшей эти слухи в виде текстов и изображений, и о возникновении своеобразного нелегального рынка, на котором спрос на подобные изображения и тексты, политически актуальные и непристойные одновременно, быстро удовлетворялся»[1256]. О супружеской измене Александры Федоровны и об оргиях во дворце слагали самые головокружительные истории. Царицу обвиняли также в совращении царевен, чьи спальни якобы регулярно посещал Распутин, и в «развращении» наследника. Утверждали даже, что великая княжна Татьяна забеременела от мужика[1257]. В фотоателье печатались всевозможные фотографии Распутина в окружении различных дам, среди которых сведущие «узнавали» императрицу, ее дочерей. Свободные художники не жалели фантазии в изготовлении порнографических картинок и открыток. Пишущие машинки в столицах с начала 1916 года перепечатывали «Святого черта» Иллиодора — бывшего соратника Распутина, успевшего с ним рассориться и бежать за границу, — который приводил с номерами и датами телеграммы весьма двусмысленного содержания, которыми якобы обменивались Распутин и Высокие Особы. В светских салонах переписывались порнографические стихи Мятлева. Тема была популярной и среди поэтов высокого полета. Игорь Северянин весьма красноречиво выражал господствовавшие в богеме настроения:
