Что делать с Государственной думой? Премьер предложил прервать занятия парламента. Протопопов, Добровольский и Раев настаивали на роспуске с последующими новыми выборами. Риттих и Покровский были против каких-либо мер, считая, что Думу лучше не трогать. Решения принято не было.
В конце заседания глава правительства заявил, что в стремлении к согласию некоторые министры должны будут собой пожертвовать. Он имел в виду Протопопова. Явно не по душе премьеру был и Хабалов, он произвел на Голицына впечатление «не очень энергичного и мало сведущего тяжелодума». В тот вечер он просил у Хабалова охраны и впоследствии жаловался, что не видел ее, хотя Хабалов послал роту, которая «закупорила Моховую»[1804].
Министры разошлись в 4 часа ночи, договорившись собраться вновь в полдевятого вечера.
Утро воскресного дня прошло, как и положено, спокойно — народ отсыпался. У многих в душе отлегло. Хабалов отправил Алексееву телеграмму скорее успокоительного свойства: «Доношу, что в течение второй половины 25 февраля толпы рабочих, собиравшиеся на Знаменской площади и у Казанского собора, были неоднократно разгоняемы полицией и воинскими чинами… 25 февраля бастовало двести сорок тысяч рабочих. Мною выпущено объявление, воспрещающее скопление народа на улицах и подтверждающее населению, что всякое проявление беспорядка будет подавляться силой оружия». 26-го, доносил Хабалов, все спокойно[1805].
Генерал Спиридович на автомобиле отправился к своему другу Белецкому, профессиональным глазом оценивая оперативную ситуацию в городе: «Газеты не вышли. Это сразу говорило о чем-то неладном. С утра повсюду войсковые наряды. Мосты через Неву, все дороги и переходы по льду охраняются войсками. Всюду, цепи, разъезды, посты. И несмотря на это, рабочие, одетые по-праздничному, и всякий люд, особенно молодежь, все тянутся со всех сторон к Невскому. Все препятствия обходятся. С отдельными солдатами, постами разговаривают мирно, дружелюбно… Пешей полиции не видно. Это производит тревожное впечатление. Всюду войска… Я ехал по Фонтанке. Всюду пустынно, неприятно. Около дома Протопопова — наряд, жандармы». У Белецкого Спиридович был в 11 часов. Тот был крайне встревожен. Позвонили Васильеву. Тот рассказал о ночных арестах, которые все считали смехотворными — «капля в море». «Белецкий понимал, что в Петрограде фактически нет авторитетного военного начальника, который бы руководил подавлением беспорядков. Между тем все было передано в руки военных. А главное — нет Государя. Нужно, чтобы он немедленно вернулся из Ставки»[1806]. На этой бесспорной мысли расстались. Спиридович взялся довести ее до Воейкова.
К полудню на пролетарских окраинах, где почти не было полиции и ходили лишь редкие военные патрули, начали собираться группы рабочих. К трем часам дня толпы людей стали пробиваться к центру. Сводок по полицейским участкам за этот день нет: полагаю, сказались и рассыпавшееся управление, и погромы следующего дня, уничтожившие сами участки вместе с бумагами. Сведения, в том числе мемуарные, отрывочны — все затмит 27 февраля — и исключительно кровавы. Все столкновения продолжались около полутора часов и сопровождались ощутимыми жертвами.
Охранное отделение зафиксировало, что «в 3 1/2 часа дня близ Городской думы собралась толпа, по которой было произведено три залпа холостыми патронами, после чего толпа рассеялась. В то же время происходила стрельба боевыми патронами по Лиговской улице, где были раненые. Значительные скопища, стекавшиеся из разных улиц на Знаменскую площадь, также были встречены боевой стрельбой, в результате чего оказались убитые и раненые. Помимо сего стрельба боевыми патронами производилась на углу Невского и Владимирского проспектов, где собралась толпа в количестве около 1000 человек, а также на углу Невского проспекта и Садовой улицы, где скопище достигло приблизительно 5000 человек. В последнем пункте убитых и раненых на месте не оказалось, так как толпа, по-видимому, унесла их с собой»[1807]. Эта сводка легла в основу шифровки, которую Протопопов направил в Воейкову, добавив, что в «начале пятого часа Невский был очищен, но отдельные участники беспорядков, укрываясь за угловыми домами, продолжали обстреливать воинские разъезды»[1808].
За Полицейским мостом через Мойку была расположена учебная команда Павловского полка, которой приходилось активно применять оружие. С ней лицом к лицу столкнулся меньшевик-интернационалист Ерманский: «Когда масса оказалась не в далеком расстоянии от солдат Павловского полка, солдаты по команде присели на колена и взяли ружья наперевес. Толпа остановилась, но задние ряды напирали. Положение было некоторое время неопределенное, но скоро оно разрешилось залпом Павловцев; за ним последовал другой. Демонстрации больше не было: большинство разбежалось, некоторые полегли, из них часть — навсегда. На мостовой и тротуарах валялись убитые и раненые. Приходилось не раз наступать на лужи крови. Убитые и раненые были тут же схвачены и отнесены в сторону, большей частью в здание Государственной думы. На всех лицах было озлобление и негодование»[1809].
Эпицентром столкновений вновь стала Знаменская площадь. На ней в тот момент находился член большевистского ПК Каюров: «Вдруг раздается беспорядочная стрельба, трещание пулеметов и навстречу нам, искаженные ужасом, бегущие. Жуткая картина ожидала нас на Невском: небольшое количество публики жмется по панелям: по направлению от Садовой до Казанского собора и от Казанской до Знаменской расположена полиция и еще кто-то, вооруженный ружьями, и стреляют по всем направлениям. Казалось одно — восстание ликвидируется. Демонстрация обезоружена, ничем не может ответить правительству, принявшему решительные меры. Кареты скорой помощи то и дело сновали по Невскому, увозя раненых и убитых. Публика не расходилась, а жалась ближе к домам, молодежь же травила городовых из-за углов»[1810]. К половине пятого, когда Невский проспект на всем его протяжении был очищен от толпы, при этом на Знаменской площади полиция подобрала около 40 убитых и столько же раненых. В 5 вечера войска стреляли на углу Суворовского проспекта и 1-й Рождественской улицы: 10 убитых и множество раненых. Массовые выступления на этом закончились. Город опустел, словно вымер. Наступила глухая тишина, нарушаемая одиночными выстрелами. Но ситуация в городе была уже качественно иной, и изменилась она не в пользу власти.
Прежде всего, масса протестующих заметно осмелела, угроза смерти для многих, особенно потерявших товарищей и близких, уже не казалась столь чудовищной. Преодолению страха помогал и личный контакт с человеческим лицом армии — в основном крестьянами старших призывных возрастов из запасных батальонов. «Во время беспорядков наблюдалось, как общее явление, крайне вызывающее отношение буйствовавших скопищ к воинским нарядам, в которые толпа бросала каменьями и комьями сколотого с улицы снега, — отмечало охранное отделение. — При предварительной стрельбе войсками вверх толпа не только не рассеивалась, но подобные залпы встречала смехом. Лишь по применении стрельбы боевыми патронами в гущу толпы оказывалось возможным рассеивать скопища, участники коих, однако, в большинстве прятались в дворы ближайших домов и, по прекращению стрельбы, вновь выходили на улицу»[1811].
Очевидные трещины проявились в военной организации. «Начиная с 26-го февраля, никаких распоряжений и приказаний от штаба бригады не получалось; связи не было (по вине самого штаба, переместившегося куда-то, не указав частям куда)… Был полнейший беспорядок, хаос и неразбериха»[1812], — свидетельствовал полковник Ходнев, проведший весь день на улице со своими финляндцами. К тому же солдаты на улицах в прямом контакте с теми, кого им надо усмирять (у них тоже свои же, русские, человеческие лица), — прямой путь к деморализации армии. Большинство из солдат-запасников в тот день впервые стреляли в живых людей.
