Император 26 февраля к 10 утра пошел к обедне. «Церковь переполнена молящимися — генералами, офицерами, командами солдат и простыми прихожанами. Свита Его Величества, генерал-адъютант Алексеев, генерал Кондзеровский — находились в храме. Служил протопресвитер Георгий Шавельский.
После обедни Государь прошел на доклад в генерал-квартирмейстерскую часть, который продолжался недолго. Никаких важных событий за субботу не произошло, и вести от союзных армий были тоже спокойного характера». Разговоров о петроградских событиях Николай не избегал, но вел их только с самыми доверенными лицами — графом Фредериксом, Воейковым, Алексеевым, Ниловым. «На завтраке, по случаю воскресенья, много приглашенных: все наличные иностранцы, т. е. не только военные агенты, но и их помощники. Государь обходил всех, здороваясь, и довольно долго беседовал с английским генералом Вильямсом, которого ценил как высокопорядочного человека, толкового и дельного военного агента. Среди присутствовавших на завтраке шли разнообразные разговоры о печальных событиях в Петрограде, но, по внешности, это был обычный царский воскресный завтрак»[1821], — констатировал Дубенский.
После завтрака царь уединился, чтобы написать письмо супруге, которой поведал то, что другие даже не должны были заметить: «Сегодня утром во время службы я почувствовал мучительную боль в середине груди, продолжавшуюся 1/4 часа. Я едва выстоял, и лоб мой покрылся каплями пота. Я не понимаю, что это было, потому что сердцебиения у меня не было, но потом оно появилось и прошло сразу, когда я встал на колени перед образом Пречистой Девы.
Если это случится еще раз, скажу об этом Федорову. Я надеюсь, что Хабалов сумеет быстро остановить эти уличные беспорядки. Протопопов должен дать ему ясные и определенные инструкции. Только бы старый Голицын не потерял голову!»[1822]. Да, император явно переоценивал свои кадры. Хабалов был не способен действовать быстро, Протопопов, как мы видели, не собирался давать Хабалову никаких инструкций, а Голицын — даже с головой на месте — мало что мог сделать. Около двух часов царь в компании Воейкова, Граббе, герцога Лейхтенбергского и Федорова поехал на прогулку по Бобруйскому шоссе.
А Александра Федоровна была у обедни в церкви Знамения, после чего посетила могилу Распутина. Над ней уже возвышался довольно массивный сруб — это Вырубова строила часовню. Вернувшись во дворец, в костюме сестры милосердия императрица обошла больных детей, у всех жар увеличился. За этими занятиями она даже не нашла времени выслушать генерала Гротена, которого вновь посылала к Протопопову за новостями. Глава МИД прислал обширное письмо, содержанием которого она не преминула поделиться с мужем: «В городе дела вчера были плохи. Произведены аресты 120–130 человек. Главные вожаки и Лелянов привлечены к ответственности за речи в Гор. Думе. Министры и некоторые правые члены Думы совещались вчера вечером (Калинин писал в 4 часа утра) о принятии срочных мер, и все они надеются, что завтра все будет спокойно. Те хотят строить баррикады и т. д… Но мне кажется, все будет хорошо. Солнце светит так ярко, и я ощущала такое спокойствие и мир на Его дорогой могиле! Он умер, чтобы спасти нас»[1823].
Приблизительно в то же время, когда царица отправляла свое письмо, в Царском Селе появился генерал Спиридович. Он вломился в единственное место, откуда мог переговорить по прямому проводу с Воейковым — в его частную квартиру. Замысел удался. «Я высказал мнение, что департамент (полиции — В. Н.) не знает, что в действительности происходит, что Думу надо распустить, волнения подавлять вооруженной силой, но, прибавлял я, для этого нужно, чтобы Государь был здесь — все будут делать свое дело, как следует. Без него все будет плохо, — вспоминал Спиридович. — Генерал Воейков любезно поблагодарил меня за информацию, и мы распрощались»[1824]. Припомнит этот разговор и дворцовый комендант. «То обстоятельство, что, передавая мне эти сведения, полученные от Департамента полиции, генерал Спиридович не сказал мне ничего утешительного от себя лично, еще больше утвердило меня в убеждении, что положение безвыходно, так как мнение генерала Спиридовича я высоко ценил, считая его за человека умного, преданного, хорошо разбирающегося в подобных вопросах, искренне сожалел, что А. Д. Протопопов, несмотря на неоднократные мои к нему обращения, не согласился на назначение Спиридовича петроградским градоначальником»[1825].
В тот день Воейков по-прежнему бездействовал. Впрочем, одну удивительную вещь он сделал: отпустил в отпуск руководителя личной охраны императора. «В воскресенье утром поразил меня начальник дворцовой полиции полковник Герарди: вместо доклада об имевшихся у него касательно последних событий сведений он, страшно расстроенный, обратился с просьбой разрешить ему немедленно уехать в Царское Село, передав исполнение обязанностей на Ставке своему помощнику Н. А. Гомзину… Увидев, что Герарди совершенно потерял голову, я счел за лучшее отстранить его от исполнения ответственных обязанностей, нести которые он в подобном состоянии был уже неспособен»[1826]. Крысы побежали с корабля.
Николай же после вечернего чая принял сенатора Трегубова, с которым пробеседовал до обеда. После этого, по свидетельству Мордвинова, «мы — адмирал Нилов, граф Граббе и я, по предложению Его Величества, сыграли две партии в домино, но Государю, видимо, было не по себе, и мы вскоре разошлись»[1827]. Царь отправился к себе, чтобы ответить на полученные от жены послания. «Сердечно благодарю за телеграммы. Выезжаю послезавтра. Покончил здесь со всеми важными вопросами. Спи спокойно. Да благословит вас всех Бог»[1828].
Был ли Николай II неадекватен в своем ощущении реальности? Не думаю. Я скорее склонен согласиться с Сергеем Мельгуновым, который писал: «Мало кто видел в петербургском бунте реальную прелюдию к революции… Царь был «слеп» не более других»[1829]. И подтверждений тому можно найти множество в свидетельствах о событиях вечера 26 февраля.
Не были уверены, куда идет дело, большевики. Все их наличное руководство вновь на Сердобольской, дом 35. «На объединенном заседании Русского бюро, Петербургского комитета и Выборгского районного комитета вечером 26 февраля присутствовали 16 человек, 14 из которых пришли с Выборгской стороны»[1830]. По предложению Русского бюро функции ПК в связи с арестами его членов были переданы Выборгскому районному комитету. Шляпников пишет о заседании какую-то невнятицу, но, судя по всему, между ним и представителями ПК произошло столкновение по поводу создания вооруженных рабочих дружин. Он считал опасным вооружать рабочих и превращать их в мишень для войск.
Вряд ли была уверенность в исходе событий у Керенского и его коллег, хотя они продолжали лихорадочно углублять революционный процесс. Отделение по охранению общественной безопасности и порядка докладывало Протопопову: «По полученным Охранным отделением агентурным сведениям, сегодня в 8 часов вечера в доме Елисеева на Невском проспекте предположено устройство тайного собрания представителей революционных организаций, с участием члена Государственной думы Керенского и присяжного поверенного Соколова, для обсуждения вопроса о наилучшем использовании в революционных целях возникших беспорядков и дальнейшем планомерном руководстве таковым. Собрание это предположено арестовать»[1831]. Никто это собрание — оно вполне могло быть встречей ложи — так и не арестовал.
