Налево от входа, в самой глубине комнаты за столом сидел Родзянко и пил содовую воду У другого параллельного стола, лицом к нему, сидел Милюков над пачкой бумаг, записок, телеграмм. Далее, у следующего стола, ближе ко входу, сидел Некрасов. За ним, уже напротив входной двери, расположились какие-то неизвестные и незаметные депутаты… В середине комнаты от стола Родзянко до стола Некрасова на креслах и стульях расположились: будущий премьер Г. Е. Львов, Годнее, Аджемов, Шидловский, другой Львов, будущий святейший «прокурор». За ними больше стоял или прохаживался — Шульгин»[2215].
У последнего происходившее вызывало едва ли не физиологическое отвращение. «Пришло трое… Николай Дмитриевич Соколов, присяжный поверенный, человек очень левый и очень глупый, о котором говорили, что он автор приказа № 1… Кроме Соколова пришло двое, — двое евреев. Один — впоследствии знаменитый Стеклов-Нахамкес, другой — менее знаменитый Суханов-Гиммер, но еще более, может быть, омерзительный… Стеклов был похож на красивых местечковых евреев, какими бывают содержатели гостиниц, когда их сыновья Получают высшее образование… Гиммер — худой, тщедушный, бритый, с холодной жестокостью в лице, до того злобном, что оно даже иногда переставало казаться актерским… У дьявола мог бы быть такой секретарь… Чтобы спасти офицеров, мы должны были чуть ли не на коленях умолять двух мерзавцев «из жидов» и одного «русского дурака», никому не известных, абсолютно ничего из себя не представляющих»[2216].
Порядка дня не было, протокол не велся. За словом по факту обращались к Родзянко. Разговор начался с царившей в столице анархии. Родзянко, Милюков, Некрасов, не жалея красок, описывали случаи расправ над офицерами, развал в полках, погромы, насилие, призывая представителей Совета содействовать восстановлению порядка. Суханов ответил, что все это хорошо известно, и Совет сам заинтересован в прекращении эксцессов. Но заняться этим должно правительство, которое Совет как «единственный орган, способный сейчас ввести это движение в те или иные рамки», предоставляет возможность сформировать «цензовым элементам». Со своей же стороны Совет хотел «изложить те требования, какие он от имени всей демократии предъявляет к правительству, созданному революцией». Против никто не возразил, и слово взял Стеклов.
Он встал с торжественным видом, держа в руке листок бумаги, на котором были записаны выстраданные в Совете 8 принципов организации власти. «Он говорил довольно долго, последовательно излагая и подробно мотивируя каждое из наших требований. В этом собрании квалифицированнейших политиков всей буржуазной России, он, видимо, повторял свой доклад, только что сделанный на советском «митинге», разъясняя в самой общедоступной форме пункт за пунктом социалистической «программы-минимум»[2217]. Там не было того, чего больше всего опасались «буржуазные» политики — вопросов о мире и землевладении. Но тем не менее, весьма примечательно, что люди, так долго добивавшиеся власти для себя как для квалифицированнейших лидеров страны, почти моментально согласились реализовывать весьма примитивную социалистическую программу, многие пункты которой обрекали страну на развал и гибель.
Когда Стеклов закончил, на лице Милюкова можно было прочесть что-то вроде облегчения. «Для левой части (Прогрессивного — В. Н.) блока большая часть условий была вполне приемлема, так как они входили в ее собственную программу»[2218], — напишет Милюков в мемуарах. Он заявил, что требования Исполкома могли быть приняты за основу переговоров. Но были и разногласия, споры затянулись почти до четырех утра. В них участвовали Милюков, Соколов, Стеклов и Суханов.
«Это продолжалось долго, бесконечно, — сокрушался Шульгин. — Это не было уже заседание. Было так… Несколько человек, совершенно изнеможенных, лежали в креслах, а эти три пришельца сидели за столиком вместе с седовласым Милюковым. Они, собственно, вчетвером вели дебаты, мы изредка подавали реплики из глубины прострации… Керенский то входил, то выходил, как всегда, — молниеносно и драматически… Но в конце концов, совершенно изнеможенный, и он упал в одно из кресел… Неподалеку от меня, в таком же рамольном кресле, маленький, худой, заросший, лежал Чхеидзе»[2219]. Ни князь Львов, ни Керенский — настоящий и будущий правители России — не приняли никакого участия в обсуждении правительственной программы. Похоже, она их не интересовала — оба не были склонны к теории.
Милюков забирает бумагу Стеклова с требованиями, кладет перед собой чистый лист и начинает писать новый текст. Первый и второй пункты советской программы — амнистия и политические свободы — проходят без возражений. Зато третий — о форме власти — становится камнем преткновения. Милюков по-прежнему отстаивал сохранение монархии через передачу престола Алексею при регентстве Михаила Александровича. Он доказывал, что Романовы не опасны, поскольку Николая не будет, Алексей — больной ребенок, а Михаил — совсем глупый человек. Соколов и проснувшийся Чхеидзе назвали план Милюкова утопичным и указали «на всеобщую ненависть к монархии и на острую постановку вопроса о династии среди народных масс. Они говорили, что попытка отстоять Романовых, под нашей санкцией, совершенно абсурдна, немыслима и вообще ни к чему бы не привела… Но лидер буржуазии был неумолим и, видя бесплодность спора, обратился к дальнейшим пунктам»[2220], — свидетельствовал Суханов.
Пошли дальше. Милюков принимает и разгон полиции, и выборность муниципалитетов, и Учредительное собрание. Спотыкаются об армию. «Наиболее ожесточенные споры между представителями Временного правительства и Совета вспыхнули по вопросу о правах солдат, в результате чего в первоначальный проект Совета по этому вопросу были внесены существенные изменения, — вспомнит Керенский. — Каждый параграф вызывал глубокие расхождения, хотя ни в одном не было упоминания о войне»[2221]. Шульгин произносит речь о крайней опасности социалистической программы для обороноспособности страны. Милюков его поддерживает.
«Милюков доказывал, что выборное офицерство невозможно, что его нет нигде в мире и что армия развалится, — пишет Шульгин. — Те трое говорили, наоборот, что только та армия хороша, в которой офицеры пользуются доверием солдат». Чхеидзе шептал Шульгину: «И вообще все пропало… Чтобы спасти… чтобы спасти — надо чудо… Может быть, выборное офицерство будет чудо… Может, не будет… Надо пробовать»[2222]. Выборность офицеров правительству удалось отклонить.
Когда текст был согласован, Милюков повернулся к советским представителям: «Это ваши требования, обращенные к нам. Но мы имеем к вам свои требования». Суть эти требований состояла в том, «чтобы и делегаты Совета… осудили уже обнаружившееся тогда враждебное отношение солдат к офицерству и все виды саботажа революции, вроде незаконных обысков в частных квартирах, грабежа имущества и т. д., и чтобы это осуждение было изложено в декларации Совета вместе с обещанием поддержки правительству в восстановлении порядка и в проведении начал нового строя. Оба заявления — правительства и Совета — должны были быть напечатаны рядом, второе после первого, чтобы тем рельефнее подчеркнуть их взаимную связь»[2223]. Советские деятели согласились.
Шульгин в присущей ему манере иронизировал, что «их светлости Нахамкес и Гиммер милостиво изволили соизволить на написание воззвания, «чтобы не убивали офицеров»… Пошли писать… «Заседание» как бы возобновилось. Чхеидзе и Керенский в разных углах комнаты лежали на креслах. Милюков с теми тремя — у столика… Остальные более или менее — в беспорядке. Началось чтение этого документа… Он был длинный. Девять десятых его было посвящено тому, какие мерзавцы офицеры, какие они крепостники, реакционеры, приспешники старого режима, гасители свободы, прислужники реакции и помещиков. Однако в трех последних строках было сказано, что все-таки их убивать не следует… Милюков вцепился в них мертвой хваткой. Очевидно, он надеялся на свое, всем известное, упрямство, перед которым ни один кадет еще не устоял. Он взял бумажку в руки и стал пространно говорить о каждой фразе, почему она немыслима. Те так же пространно отвечали, почему они не могут ее изменить… Этот их турнир был символичен: кадет, уламывающий социалистов. Так ведь было несколько месяцев, пока мы, лежавшие, не взялись за ум, т. е. за винтовку»[2224].
