— Мы могли бы сегодня потанцевать, — сказал он, и его голос выдал его нетерпение. Он был настолько сосредоточен на собственных потребностях, что не почувствовал более глубокого подтекста в словах Лайзы.

— Посмотрим, как ты будешь вести себя за ланчем, — сказала Лайза, издав горловой смех, в котором в равной доле звучали флирт и презрение. Бабочка красоты вылетела из безобразной куколки, которую этот мальчишка когда-то ранил. Однако она оставалась той самой Лайзой Родригес, и она никогда не разучится ненавидеть.

Он стоял выпрямившись у штурвала «Сигареты», поворачивая катер в гавань на Бейсайд. Смазливых цыплят на моторных катерах в Майами прозвали «палубная фурнитура», и среди них он казался прямо-таки шедевром, музейным экспонатом. Гордость от псевдообладания распирала его мускулистую грудь, когда он ловко управлял рычагами передач и манипулировал дросселями под восхищенными взглядами толпы, собравшейся к ланчу. Он дал задний ход и заскользил, стараясь держаться позаметней, стреляя мощными двигателями и пустив стерео на полную громкость, пока вся гавань не задрожала от яростного рева «Уайлд Уан». Глядите-ка, словно говорил он. Глядите-ка, что я заполучил. Глядите-ка, кого я заполучил. Вот, значит, я какой!

Он бросил швартовые матросу с пристани, с высокомерным «Прошу тебя, не прикасайся к лодке», и поспешил установить предохранительные решетки и завязать узлы, а уж потом неохотно заглушил работавшие на полную мощность «Меркруизеры», составлявшие весьма весомую часть его мужественности.

Лайза наблюдала за ним с улыбкой. Она постукивала по бедру в такт музыке. Он был довольно мил со своим загаром, тугими мускулами и крепким задом. В другой обстановке он мог бы ей даже понравиться, как сладкая шутка, не имеющая последствий, на солнечном пляже в ленивый полдень. Но место не было другим. Оно было тем самым. И Хосе де Арагон был символом. Мир мог соглашаться, что положение Лайзы изменилось, но как она могла убедить в этом себя? Ответ находился здесь, рядом с ней, в глазах, которые когда-то были полны насмешкой и презрением, когда она только осмелилась просить смазливого аристократа об одном танце. Теперь глаза пели совсем другую песню. Они были наполнены страстью и тоской, страхом и покорностью, до отказа полны восхищения личностью, телом и красотой, которые Лайза Родригес сотворила из психологических катастроф своего детства. Здесь, рядом с ней, находилось живое доказательство того, что она больше не была той, прежней.

— Нужно бы выпить немножко перед ланчем, еще на лодке, — произнес Хосе тоном, который скопировал у своего отца. — Я делаю симпатичный мартини.

— Как все хорошие американские мальчики-приготовишки, — откликнулась Лайза.

— А тебе нравится один из них? — Он проигнорировал слово «американские». Кубинцы всегда будут кубинцами, как сами для себя, так и, что менее удачно, для американского васповского истэблишмента, который никогда не примет их до конца. Что касалось Нового Света, его аристократы вели свое происхождение исключительно из Старого Света. Аристократы из Третьего мира являлись таковыми лишь в собственном воображении.

Он поспешил вниз, в просторную каюту, и схватил серебряный шейкер, немножко льду и «правильный» джин. Отработанным жестом мачо он провел опрокинутой бутылкой вермута над шейкером, демонстрируя, что знает, как сделать мартини крепким. Он потряс его над головой, словно это был талисман, отгоняющий злых духов. Затем прыснул изрядную порцию в фужер и вручил Лайзе. В мире Хосе первая вещь, которую нужно было сделать с женщиной — это накачать ее спиртным. Вторая вещь — накачаться самому. Это была политика страховки. Часто она приводила к катастрофическим последствиям, но уж точно приглушала память о них. Таким образом, по крайней мере, тебе не запрещалось сделать потом еще одну попытку.

Лайза взяла питье и опрокинула его, словно это был лимонад. Она научилась потреблять и более крепкие вещи в школе, гораздо более крутой, чем мог вообразить любой Хосе. Она поймала выражение восторга на его лице.

— Ты будешь здесь и работать? — спросил он наконец.

— Собираюсь. Тут как раз открылось новое агентство. Принадлежит Кристе Кенвуд. И я, вероятно, поработаю с ней.

— Криста Кенвуд? Модель?

— Экс-модель, — твердо сказала Лайза.

— Она сняла тот фильм… «Летние люди». Это был отпад. Она действительно класс.

Лайза Родригес изобразила издевательский зевок. На свете нашлось бы немного женщин, которых она считала настоящими соперницами. Криста была одной из них.

— А разве не рискованно переходить в только что открывшееся агентство… Я имею в виду, что у тебя ведь и так все замечательно. С кем ты работала в Нью-Йорке?

Лайза взглянула на Хосе, словно видела его впервые. Для мегабаксового, самовлюбленного шалопая такое замечание показалось ей необычно проницательным. Он явно наслушался взрослых разговоров.

— «Эль». Пестрый гарем Россетти. Слушай, малыш, когда ты будешь таким знаменитым, как я, не ты будешь рисковать. Другие будут. Я могу пойти в агентство, которое начнешь ты, и все же каждый час иметь заказы. Сделай мне еще одну порцию.

Он поспешно повиновался.

— Я как-то встретил Россетти у «Осси» в Саг-Харборе. Мужик что надо, класс. Господи, как он работает. — Хосе присвистнул от восторга. Если бы отец позволил, то он стал бы фотографом моделей. Отличная возможность приманивать курочек.

В смехе Лайзы слышалось рычание. Она не знала значения слова «амбивалентность», пока не встретила Джонни Россетти. До сих пор у нее в памяти тусовка в Бока, где она участвовала в конкурсе моделей. Россетти сидел в судейском ряду, хищный, словно парящий сокол, высматривающий и хватающий мясо на рынке. Ему не нужно было глядеть дважды на Лайзу Родригес. Он шепнул ничего не подозревавшему местному судье, который стоял возле передвижной машинки агентства «Эль», которая считала голоса, и Лайза победила. Это стало поворотной точкой в ее жизни. До этого момента не было никаких побед, после этого не стало поражений. Россетти нажал на кнопку «быстро вперед» на видео ее жизни. Шампанское и икра в дорогом баре сопровождались самыми сладкими обещаниями — «Я сделаю из тебя звезду» — какие только Лайза-подросток слышала когда-либо в кино. Билет первого класса в один конец до Большого Яблока был доставлен курьером на следующий день, и квартира этажом выше офиса «Эль» на Мэдисон показалась верхом роскоши, о которой Лайза только могла мечтать. Ей потребовался месяц, чтобы обнаружить то, что в глубине сердца она уже знала… что ланч не будет свободным. И после этого она увидела «другого» Россетти. Того самого, которого теперь была готова закопать глубоко в дерьмо.

— И что же такого потрясающего ты увидел в Россетти?

Хосе сразу не ответил. Потрясающим в Россетти было то, что он имел доступ к красивым женщинам и знал, как их использовать, и злоупотреблял этим. Но такие слова могли не понравиться вспыльчивой Родригес.

— О, я не знаю, он показался жуть каким… интеллигентным, — сказал Хосе, отмахнувшись. — Он и не говорил толком со мной.

— Он такой же толстокожий, как и его хрен, — рявкнула Лайза. — Он принадлежит к тому сорту мужиков, которые думают, что журнал это книга, а Ширли Маклейн и Джейн Фонда интеллектуалы. А ты, конечно, думаешь, что он потрясающий, потому что много трахается.

Ответа не последовало.

Хосе почувствовал, что созрел для второго мартини.

— Может, в нем есть комплекс Дон Жуана… вроде бы как он гей, а хочет доказать, что это не так. — Хосе остановился. Это был предел дозволенного. — Нам об этом рассказывали на психологии, — добавил он, словно желая объясниться.

— Возможно. Зигмунд Фрейд. Поскольку в первый раз, когда он меня трахнул, сзади к нему прицепился игрок из филиппинской бейсбольной команды.

Хосе заканчивал свою порцию. Тут он разинул рот.

— Не может быть, — пробормотал он.

— Точно. Мне было тринадцать, но он не был суеверен.

Хосе попытался разобраться в полученных новостях. Россетти был фагот? Психология, оказывается, не врет? Лайза Родригес участвовала… в оргиях?