Он грубо двигался внутри нее. Без всякого ритма. Он вел себя там словно захватчик в чужой стране, изумляясь своим ощущениям, исследуя, бесчинствуя, своевольничая. Он пробивался до самой глубины ее, размолачивая ее между скалой своего желания и твердой плитой под ее задом. Он удалялся к входу, нависал на краю, угрожая, шантажируя, принуждая ее выбирать между страхом его нового вторжения и страхом от его ухода. Все это время он вырастал внутри нее, выливая кровь своего желания в нее, пока она, наконец, больше ничего не могла делать, лишь течь навстречу ему. Он наказывал ее за то, что она причинила ему, она была всеми женщинами, всеми соблазнительницами за все эти годы, теми, что лезли к нему своими голосами сирен и заставляли его метаться в своей постели по ночам. Она не очень-то ладила с Богом, но была и Божьим созданием одновременно; рука Дизайнера так ясно различалась в славе ее красоты. Поэтому он и наказывал ее орудием Божьего возмездия, и она стонала от удовольствия, дрожа под напором его мощи.

Он чувствовал ее руки на своих ягодицах, вцеплявшиеся в него, когда он отдалялся, и отталкивавшие, когда входил. Словно во сне он тоже держал ее. Его пальцы отпечатались на ее ягодицах от крепкой, словно тиски, хватки. Его живот ныл от страсти, влажно шлепаясь об ее плоть, когда он неистовствовал внутри нее, извивавшейся из стороны в сторону, пируя в славе полного обладания. Затем, наконец, они нашли ритм. Они двигались вместе, уже не противники, а союзники в поисках удовольствия. Она выгнула спину и отталкивалась навстречу ему, когда он входил в нее. Пот выступил у нее на бровях, на руках, на губах, когда она позволяла разделить свое тело на части так сильно, что, казалось, никогда больше не сможет собраться воедино. Она старалась расслабиться, открыться, дать ему место, однако оставалась только теснота и чудесная, влажная фрикция, когда она направляла свое тело в дар молодому любовнику, который ничего не знал о любви. В этом мальстреме она старалась думать. Уже в разгар такого умопомрачительного момента она стала думать о следующем разе. Она не могла отпустить его. Прикованного узами похоти или любви, его нужно было крепко держать, пока не обучит всему, не использует до конца, не сломает ему жизнь. Тогда его можно будет выбросить, бесполезного и истраченного, пусть тогда его собирает по кусочкам Бог, которого она заменила ему.

— Оооооооо. — Ее собственный крик утопил все ее мысли. Она испытала хорошо знакомое чувство. Оно родилось в какой-то точке времени, бьющаяся, сладкая секунда тайны, когда все преображается, и конец начала становится началом конца. Ее чувства обострились. Она умела ценить эти миги. Их нужно было использовать до последней капли экстаза. Она крепко сжала кулаки и вслушалась в музыку, которую изливало ее тело. Бас гудел у нее в ушах. Сопрано было тугим и напряженным в ее сосках, у основания шеи и в дрожащей полноте той ее части, которая обхватывала его. Все это приобретало смысл, какой приобретало всегда. Звуки сливались воедино, управляемые безжалостной дирижерской палочкой ее любовника. Она чувствовала, как пот бесстыдно стекает между ее грудей. Расщелина между ягодицами была наполнена им, и пронзительный запах ее влаги наполнял помещение и затуманивал рассудок. Она осмелилась протянуть руку вниз и ощупать то место, где он входил как поршень в нее. Ее изумленные пальцы проследили его очертания, пока руки не стали липкими от собственной ее страсти.

— Роб! — Снова только его имя, но теперь оно было полно значения. Это был ее сигнал ему, его имя и ее прощающиеся глаза и отчаявшиеся пальцы. Казалось, он слышал ее, где-то там, в астральном плане ее радости. Они должны сойтись вместе, ревущий изрыгающий пламя истребитель сольется с колеблющейся палубой миноносца в океане. В контролируемом столкновении оргазма они должны выиграть оба, и поэтому он замирал, когда она устремлялась в атаку, ускорял ритм, когда она замедляла, и все это время они приближались и приближались к точке своего назначения.

Лайза пыталась за что-нибудь уцепиться. Ее пальцы царапали гладкий камень. Ноги крепко обвились вокруг его вздымавшегося тела. Голова болталась из стороны в сторону. Она открыла рот и стонала в агонии своего экстаза, и ее крик нарастал по мере приближения. Этого было достаточно. Ее конвульсии освободили и его. Он приподнялся в последний раз, а затем, когда опустился, то хлынул в нее словно неистовая, дикая река. Все тело его застыло возле нее, сначала абсолютно затихшее, отделенное от дождя страсти, который струился внутри нее. Затем он начал дрожать. Сначала это была мелкая дрожь, как гул далекого землетрясения, но постепенно он начал утрачивать координацию. Он сотрясался возле нее, его ноги колотились об ее, стучали о твердый камень. Казалось, что он распадается на части, словно устройство, которое было создано лишь ради одной цели, что теперь была достигнута. Оставалась лишь одна константа — фонтан внутри нее, гасящий огонь ее собственного взрыва и освобождающий ее от ужасного удовольствия.

Наконец он затих, и она улыбнулась ему, смахивая каплю пота.

— Лучше, чем церковь в воскресный день, правда? — сказала она.

Мери Уитни спускалась по лестнице. Внизу, в величественном холле ее дома, который был не совсем домом, ее гости глядели наверх, как это им и полагалось. Это называлось совершать церемонию входа, и она всегда хорошо ее исполняла. Приемы были вроде пастушеской работы. Ты могла направить овец туда или сюда, согнать их вместе в загон, обратить в паническое бегство, набить едой, остричь и, что не исключено, перерезать им глотки, чтобы увидеть цвет их хлынувшей крови. В эти минуты они жадно лакали шампанское и мартини в холле, наблюдая, как она спускается с высоты для встречи с ними. Потом последует церемония прижатия плоти к плоти и словесные турниры, сбор информации и макиавеллистические манипуляции, и только тогда овчарки в облике официантов направят их на балкон, где на них повеет первое дуновение пищи.

Рокот беседы затих, когда все устремили тусклые взоры на свою хозяйку. Это был Палм-Бич, и вот уже все васповские персонажи воспарили, словно осы[12], на волшебных крыльях превосходного питья.

Пышка и Брюс Сатк, на которых падет вина, если вечер окажется неудачным, маячили внизу у подножия лестницы.

— Все выглядит чудесно, дорогие мои, — пропела она, поравнявшись с ними. — Жаль только, что мы испортили все, пригласив таких жутких гостей.

— Они быстро становятся веселыми, — доложила Пышка. — Видимо, мы совершили ошибку, не расставив повсюду канапе.

— А уж это чушь, — заявила Мери. — Тогда они не захотят языков жаворонков и соте из верблюжьих ресниц либо какой-нибудь еще белиберды, которую ты запланировала им на обед. Гляди-ка, Брюс. Я знаю, что немного туповата, но не мог бы ты напомнить мне тему этой погребальной церемонии? Она не угадывается с первого взгляда.

Брюс восхищенно хихикнул, сраженный едким языком Уитни.

— Ламбада, дорогая моя. Лови звуки. Хватай заряд приторных испанских «экстрас», пьющих энергию толпы, как вампиры. Ожидай с жадным предвкушением жарких совокуплений кабаре.

Мери пристально оглядела помещение. Дюжина мускулистых испанцев кружилась и вертелась среди снисходительно и заинтересованно улыбавшихся палмбичцев, поражая позами и закручиваясь спиралью в согласии с латиноамериканскими музыкальными ритмами.

— Боже, — сказала Мери. — Так вот они где? Я надеюсь, что парамедики находятся поблизости. Сердца у большинства из тех, кто явился сюда, не бились учащенно уже много лет. Можно ожидать много несчастных случаев.

Она тряхнула головой и засмеялась. Мысль о смерти была такой успокаивающей. Разве могло быть что-нибудь более угнетающее, чем вечная жизнь?

— Пусть потолкаются тут немного, прежде чем мы покажем им жратву? — спросила Пышка.

— Дай собаке почуять кролика, — добавил Брюс.

— Это мой прием. Я устраиваю потеху, — сказала Мери Уитни. — Ваше дело декор. Кстати, о шутках, — добавила она зловеще. Внезапно она рванулась в толпу и схватила кого-то за рукав. Она действительно увидела кого-то, с кем хотела побеседовать.