— Интонация, язык тела, выражение лица составляют разницу, но в действительности разница в том, что на самом деле беседа всегда бывает не о том, о чем в ней говорится.

— А чему посвящена наша беседа?

Ему хотелось выяснить, как далеко и насколько быстро она может зайти. Она была девушка-бык, импозантная, красивая боеголовка-телец, которая может ударить в сердце и разорвать его на кусочки. И даже, пожалуй, в холодное и крепкое сердце.

— Тому, чтобы узнать друг друга.

— Тебе хочется ускорить это, правда?

— Да. — Она помолчала. — Действительно.

Она поглядела на него, обезоруживая его отчужденность своей искренностью.

— Порой ход вещей нельзя торопить. Порой это бывает невозможно.

— А порой можно торопить. Порой возможно.

— Я полагаю, что это тоже верно.

Он улыбнулся и зачерпнул кусок мякоти. Она отбила его мини-упрек назад к нулевой черте. Она была права. Слова — это дымовая завеса для чувств. Лучше всего им удается белая ложь. Он настроился на восприятие девушки. Его мозг быстро работал, быстрее, четче, чем в те волшебные моменты, когда пишущая машинка одерживала верх и диктовала ему его собственную книгу. Это была перестрелка словами, а ставками были тела и умы. Мякоть выскользнула у него из ложки. Шлеп! Назад, в томатный суп-пюре. Крупные брызги бульона вылетели оттуда и опустились на его майку.

Она среагировала быстрее, чем он. Несколько бумажных салфеток оказались зажаты в спокойной руке, промокая, оттирая, чистя майку и грудь, которую она закрывала.

— О, проклятье, — сказал он, бестолково размахивая руками, словно какой-нибудь суетливый дирижер в сыгранном оркестре. Его беспокоила не майка. Он стыдился своей неуклюжести, или, пожалуй, того, что его неуклюжесть обнаружилась перед этой ловкой девушкой. Инцидент был полон скрытого смысла, однако этот смысл затеряется в словах — материнской заботы, попыток оправдаться, судорожных попытках восстановить самоконтроль, наикратчайших путях к интимности.

— Огромное тебе спасибо.

— Да не стоит благодарности.

Это было больше, чем она получила за спасение его жизни.

— Мы ни разу не говорили о твоих занятиях, — сказал он, дистанцируясь от ситуации, но все-таки сознавая, как много значили для него ее прикосновения. Питер Стайн всегда был неприступным. Таков был его имидж. Он упивался своим статусом недотроги. И теперь ее рука прикоснулась к нему, а она сама проникла внутрь его сознания, которое никому не разрешалось посещать. Она обследовала в нем обширный район бедствия — передвигала мебель, меняла драпировки, впускала свет в аскетические казармы его мозга.

— Думай обо мне, как о бизнесменше, — произнесла она, улыбаясь. — Мои карты все открыты. Зондируй.

— Вообще-то, я знаю о тебе очень много. Я видел фильм. Видел тебя в посвященном ему утреннем шоу. Ты смотрелась в нем очень хорошо. Почему ты больше не делаешь ничего подобного?

— Ты когда-нибудь делал работу для Голливуда? — Таков был ответ.

— Иногда они просят меня написать сценарий, когда с разочарованием обнаруживают, что до Достоевского им не добраться.

— Точно.

— Деньги там неплохие, как мне кажется, — добавил он с нулевой убежденностью.

— Это не те деньги, которые мне хочется получить, — засмеялась Криста. — И мне неприятно слышать в супермаркете, что у меня по секрету от всех родились близнецы от зеленого пришельца из космоса. Вчера я была в «Пабликс». Наткнулась на заголовок в «Уикли Уорлд Таймс»: «Тело принцессы Грейс похищено». Эксклюзивная статья в «Сан» говорила о том, что она жива.

— Очевидно, она похитила свое собственное тело.

— Да, так что на следующей неделе мы прочтем: «Принцесса Грейс арестована за осквернение могил. Адвокат предполагает возможность психического расстройства».

Питер смеялся, по-настоящему смеялся. Боже, как это странно. Боже, как это хорошо.

— Это очень забавно, — произнес он, удивленный ею, удивленный самим собой и своей реакцией на нее.

Их смех затих. Все шло так хорошо. Солнце палило их. Похлебку унесли прочь, прибыл окунь.

— Джеймс Меррил правильно изобразил Ки-Уэст, — сказал Питер. — Небесные краски, раздутая рыба.

— Любопытнейшие люди, — добавила Криста.

Она смотрела на него, опершись о стол локтями, подбородок балансировал на кончиках пальцев.

Он улыбнулся ей, теперь как заговорщик. Их прошлое ушло прочь либо подверглось переоценке. Плохие времена обернулись хорошими. Забавно было, что они недавно воевали. Это было чудесное недоразумение. Оскорбления и кровожадность переродились теперь в открытость, взаимное уважение, силу.

— Как долго ты здесь пробудешь?

— О, я не знаю. Это зависит от фотографа, Стива Питтса. Сейчас он действительно занят делом, ищет место. Он отвезет меня туда, если сам не сможет принять однозначного решения. Обычно его мысли прикованы к голубым ягодицам.

— Так что ты вольная пташка. — «Без партнера», повисло в мягком бризе.

— Да, это весьма необычно для меня, но это приятное состояние, и мне оно нравится.

Он поглядел вниз на свою тарелку. Он собирался спросить ее о чем-то. Очевидно, это было для него не просто.

— Ты знаешь, в эти дни проходит что-то вроде литературной конференции. Меня попросили выступить с речью, и я согласился. Завтра вечером. После этого состоится свободный обмен мнениями. Может, ты придешь тоже… как моя гостья? Впрочем, это будет невероятно скучно…

— С удовольствием.

— Знаешь… все не было подходящего времени, чтобы сказать то, что мне нужно бы сказать… о том, что случилось, когда мы были в океане. Спасибо, Криста. Дела обстояли у меня очень скверно.

Она смотрела в его глаза, теперь честные, а, возможно, даже нежные.

— Лучше давай есть окуня, чем ждать, когда он съест нас, — сказала она, снимая торжественность момента.

— Я это и хотел сказать. Благодарю тебя, — сказал он снова, серьезным голосом. Словно желая подчеркнуть это, он протянул руку и положил свою ладонь на ее пальцы.

— Все нормально, Питер.

Нормально ли? Его прикосновение било электричеством, перепутывало ее мысли своей пронизывающей интенсивностью. Однако он не сжал ее руку. Его пальцы лежали на ее, словно шелковая простыня жаркой ночью. Она упивалась его близостью. Прилив адреналина бушевал внутри ее организма, а не его. И все же это было так замечательно, что не должно было кончаться. Она перевернула свою руку, поместившуюся под его рукой, и их пальцы сомкнулись в объятьи, таком нежном, как никогда в жизни. Долгие минуты их руки разговаривали вот так, а они сами затихли, наслаждаясь моментом единения, когда их души соприкоснулись, облетели друг за другом вокруг костра эмоций, который горел все ярче и ярче у них внутри.

— После ланча, — сказал он, и его голос утонул в буре чувств, — не хочешь ли прокатиться со мной и поглядеть, где я живу?

— Пожалуй, я не прочь, — сказала Криста.

Дом писателя. Его похожий на раковину экстерьер, имбирный пряник из Новой Англии, сменился голым багамским вестибюлем. Ни картин, ни мебели, ничего, что говорило бы о том, что здесь кто-то живет.

Питер посторонился, пропуская ее вперед. Он вздохнул, когда она прошла, заполнив свои легкие ее запахом. Он снова чувствовал себя молодым, виноватым подростком, делающим что-то немного стыдное. Он испытывал ее. Она же не знала, что ее испытывают. Он был зрителем в кустах, заряжаясь от флюидов, что исходили от ее тела. Затем он поймал себя на том, что делал то же самое, что всегда, если сталкивался с новой и восхитительной ситуацией. Он обдумывал, как бы смог написать об этом в книге. Проклятье! От бумагомарателя никуда не денешься. Как бы упорно он ни старался, но не мог привыкнуть к мысли, что жизнь была для жизни, а вовсе не для чтения или описаний. Это не исследовательский проект, это было искусство. И запись всего этого выглядела бы просто случайностью, неважно, как бы хорошо она ни была сделана.