— Я знаю, — тяжело вздыхаю. — Да я и не смогу больше, Гриш. Как я ему в глаза смотреть буду? После такого…

— Ты просто любишь его. А в таком состоянии мы иногда совсем теряем голову. Я это точно знаю. Не надо себя винить, но встречаться с ним тоже не надо, иначе тебе станет ещё больнее, — Гриша протягивает руку и осторожно гладит мое запястье. Приятно и успокаивающе…

— Я тебе нравлюсь? — спрашиваю тихо, глядя ему в глаза.

— Конечно, — отвечает, даже не раздумывая.

Хороший, внимательный… Симпатичный…

— Гриша, а поцелуй меня…

Он разглядывает меня секунд пять, после чего кладёт ладонь мне на затылок и подтягивает к себе…

Сейчас вырваться и закричать «нет» — это вообще по-свински. Поэтому я закрываю глаза и обречённо жду…

Тёплые мягкие губы прикасаются… к моему лбу…

— Спокойной ночи, Подснежник…

«Эксцесс — величина островершинности».

Я усмехаюсь про себя — надо же — помнит она! А ведь и правда говорил… Я много чего говорил этой девочке. Мне тогда нравилось быть умным в глазах Ляльки. Нравилось, с каким обожанием она смотрит. Настолько меня идеализировала, что не замечала никого больше. Всегда была горячая и необузданная, как лесной пожар. Упрямая чертовка!

Когда же этот грёбаный танец закончится? Рыжая деваха как пастила в моих руках — такая же приторная и липнущая. Трётся об меня мягкой немаленькой грудью, вызывая во мне уже привычную смесь возбуждения и раздражения. Первое, благодаря услужливым дамам всегда проходит быстро, оставляя тошнотворное послевкусие, и тогда второе разрастается эквивалентно утраченному возбуждению, иногда даже до границы с яростью. Вечно озабоченный и неудовлетворённый придурок — это я.

Слюнявый язык, как змея, скользит по моей шее. Я отвожу лицо от настойчивых чужих губ и мятного дыхания и встречаюсь глазами с Лялькой. Маленькая и хрупкая, она выглядит как потерянный ребёнок на базарной площади. Совершенно чужая для этого отвязного общества, слишком нежная…

На несколько секунд залипаю на её губы. Они тоже словно не отсюда и выглядят слишком порочными на юном лице этой девочки. Чистое искушение. На её губах блуждает растерянная глупая улыбка, будто она не понимает, в каком месте пора было смеяться. Её глаза широко распахнуты и сейчас кажутся синими и очень блестящими.

Ты не заплачешь, Лялька — слишком упрямая. Продолжай улыбаться, малышка. Возможно, ты бы выглядела гораздо веселее, если бы понимала, насколько чище и соблазнительнее всех этих размалёванных куриц. И уж точно содрогнулась бы, услышь мои мысли…

Так хочется резко притянуть к себе, вдохнуть твой запах. Сжать твоё тонкое тело очень сильно и… грубо смять…

Я сжимаю извивающуюся в моих руках рыжую девчонку так, что та начинает пищать, и отвожу взгляд от Ляльки.

— Ромочка, не торопись, ты же не собираешься прямо здесь, — жарко шепчет рыжая, хихикает и призывно проводит языком по губам. — Ты ведь сможешь избавиться от своей милой подружки?

— Тебя как зовут, красивая? — я поглаживаю упругие ягодицы и славливаю ладонями статическое электричество.

— М-м, забыл, что ли? — она недовольно выпячивает нижнюю губу, но понимает, что уговаривать её раскрыть этот секрет я не стану. — Анечка, можно Анюта.

Да какая же ты, на хрен, Анюта?

Чёрт, лучше бы не спрашивал. На мамино имя я до сих пор реагирую слишком остро и ревностно.

К моему облегчению бесконечно длинный медляк сменяется на безобразно плясовой трек, и я, обняв Нюру за талию, возвращаюсь к нашему столику. Отсутствие Ляльки меня неожиданно нервирует. Славик увлечённо тискает Нюркину подругу, значит, «моя подружка» зажигает либо с Диманом, что вряд ли, либо…

Ох, преподобный искуситель, любитель пирожных, мать его!

— Давай уйдём, — рыжая забирается ладонью под мою футболку и скребёт по обнажённой коже.

Да что же они все так любят выпускать свои когти! Сейчас это настолько бесит, что хочется вырвать по одному без анестезии. Я слишком резко отбрасываю лапающую меня руку, и рыжуха обиженно надувает губы.

— Грубиян, — противно гундит, — я могу и обидеться.

Отлично!

Толяна замечаю издали, потому что мой взгляд без согласования с разумом мечется по всему периметру в поисках Ляльки. Настрой Анатолия мне совсем не нравится — с перекошенной рожей, он прёт прямо на меня, как дальнобойный тяжеловесный снаряд. И то, что моей девочки с ним рядом нет, мне не нравится ещё больше. Что этот богомольный придурок сделал?

— Где Лялька? — рявкаю, приподнявшись со своего места.

— Лялька, значит? Помнится, малышка нам призналась, что так называл её любимый парень, — Толян нехорошо прищуривается и резкой подачей под дых заставляет меня рухнуть снова на диванчик и приложиться лбом об стол. Мля-а-а, как же больно!..

— Толь, ты чего, охренел? — подскакивает с места Славик, а скатившаяся с его колен деваха начинает истошно визжать.

Мне хочется попросить Его Преподобие, чтобы он эту сирену также утихомирил, но говорить я пока не могу, как и дышать. Вот сука! Кажется, мне повезло, что друг не пытался меня убить и удар был не слишком сильный. Рваными порциями я начинаю глотать воздух и мозг проясняется, возвращая меня к недавнему вопросу.

— Лялька где, урод? — сиплю я, не понимая за что мне прилетело.

— А тебе не по хрену? — рычит над головой Толян, убивая во мне терпение и человеколюбие.

Я делаю подсечку и жёстко укладываю отца Анатолия на праздничный стол. Он морщится от боли, но бороться не пытается и только сипит мне в лицо:

— Ты за каким… притащил сюда девочку? Попиночить её самолюбие решил, сучонок? Она же бессильна перед тобой, как дитё! Что же ты за…

Переть против стеганувшей меня правды не пытаюсь, но ответа я так и не получил.

— Ты куда её дел, Толян? — встряхиваю друга за грудки, молясь про себя, чтобы с Лялькой было всё в порядке.

— Ром, а я чего-то не догоняю, — визгливо вклинилась Нюра. — Ты же, вроде, забил на эту тёлку, так на фига ты теперь кипиш тут наводишь?

— Вот! — громогласно взревел преподобный и задрал вверх обляпанный майонезом палец. — Нечестивыми устами рыжевласой блудницы глаголет истина!

— Ты чо гонишь, козлина? — взвилась оскорблённая блудница, но Славик резко дёрнул её за рыжий локон и гаркнул:

— Пасть захлопни, когда батюшка добро проповедует, и башку пустую пригни. Разболтались тут, овцы.

— Благодарю, сын мой, — Толян облизал майонезный палец и приподнялся со стола, унося на спине и волосах налипший салат, кляксы от соуса и веточки укропа. Благо, хоть не порезался.

— Толян, я тебе снова втащу, — предупреждаю друга, но тот издевательски улыбается.

— Бойся, окаянный, слёз обиженного тобой человека, ведь он станет просить Бога о помощи, и Бог непременно поможет.

Я со свистом втянул воздух, но уже понял, что пытать сеющего добро поддатого именинника сейчас бесполезно.

На улице заметно стемнело. Обнаружить Ляльку в толпе бездельников, тусующихся рядом с клубом, я и не надеялся, однако продолжаю сканировать окружающее пространство. Как обычно, рядом с «Франкенштейном» скучковались ротозеи и фанаты Impala, но сейчас мне совсем не до них. Возвращаться назад не хочется, но кое-что уточнить у Толяна всё же придётся.

— Э, Тёмный, — из клуба мне навстречу вываливается Славик. — Толян говорит, что не видел, как она свалила. Но вышел поискать, и пацаны сказали, что девка втопила так, как будто за ней гнались… Да ты позвони ей!

Сука-а!.. Если бы я не был всем тем, чем обвешал меня друг Толик, я бы непременно позвонил. Но я не взял у Ляльки номер… И не оставил ей свой. Лучше бы я её кинул сегодня и вообще не приехал в сервис.

— Эй, пацаны… — я ломанулся к молокососам, толпившимся у моей тачки, и спустя пару минут выяснил, в какую сторону и с какой скоростью убежала моя Лялька.

Отвратительный липкий страх расползается внутри и леденит кожу. Уже второй час мы с Франкенштейном ползаем в районе гигантского парка, вглядываясь в темноту.