Кто придумал, что свет милосерден? Он никогда не видел яркого полуденного солнца, отраженного сотней зеркал, способного испепелить своим жаром любого…

— Силой, — Монк захлебывался кровью, и черная, та стекала по подбородку, — данной мне… я приговариваю… душу твою… к сожжению…

Летиция вспыхнула. И стала пеплом.

Не душа, хотя, верю, что и душа тоже, но тело, которое вот еще жило и дышало, а потом…

Потом жирные белые хлопья поднялись в воздух, закружились. Рот же мой наполнился вязкой слюною. И кажется, меня подташнивало. От страха.

А Монк, вытерев руки о грязную одежду, тихо осел на пол.

— Вот же… з-зараза, — Вильгельм безо всякого почтения пнул жреца. — Тащи его теперь… так что… получается…

Все?

Я повернулась к Диттеру. И спросила:

— Ты мне веришь?

А он кивнул. И усмехнулся. И сказал:

— Мне следовало раньше жениться… было бы больше времени.

Больше? Пускай, но сколько бы его ни отвели нам, этого было бы недостаточно. А потому…

Я вздохнула.

Наклонилась, подбирая зачарованный клинок. И ударила.

Это не так и сложно, убивать. Оказывается. Главное, решиться… и в глаза смотреть. Так легче. Клинок вошел в тело, что горячий нож в масло. И сердце остановилось.

Вот просто взяло и…

— Спасибо.

Диттер не произнес это, но я поняла.

Я теперь вообще стала на удивление понятливой. И успела подхватить его. Уложить к ногам статуи. И тогда, заглянув в мертвые глаза, тихо спросила:

— Я ведь все делаю правильно? Я… не хочу оставаться одна, понимаешь?

Ей ли, стоявшей здесь сотни лет, не понять, что такое одиночество? У нее была вечность, в которой изредка мелькали искры чужих жизней.

— А еще я знаю, что это ты их… отца и деда… за маму, да? Бабушка была права… они забыли, кто ты на самом деле, — я присела и положила голову Диттера на колени. Ему уже не больно. Клинок оборвал жизнь резко и… и так бы он тоже умер, потому что вышел срок и тьму внутри ничто больше не сдерживало. Только та, другая смерть, была бы долгой и мучительной.

— И бабушка тоже… и сестра… мне жаль, что я слишком поздно о ней узнала, ведь все могло бы быть иначе… но… они… отец убил маму, верно?

Крик. Пощечина. И женщина всхлипывает, хватается за щеку. Она отступает к двери.

— Ты… и твой отец… твоя мать… вы все замазаны, — ей бы помолчать, но она слишком долго боялась, чтобы теперь просто взять и отступить. И страх этот изуродовал разум, лишив способности мыслить. — Вы все… я сегодня же… я покаюсь… что бы они ни решили, но… вы не должны продолжать.

Ей удается смахнуть нить проклятья. И она с удивлением замирает, не способная поверить, что ее муж решился на такое.

— Ты…

А он не привык медлить. И темная паутина срывается с его ладони. Она облепляет тело женщины, вгрызаясь в кожу. Она заклеивает рот и просачивается внутрь.

Мама кричит. И крик ее заставляет очнуться ото сна ту, которая дремала уже не одну сотню лет. Очнуться и взглянуть.

Поздно.

Мужчина стоит над телом, которое еще тепло, и проклятье догрызает его. Из мелких ран сочатся гной и сукровица, и мужчина морщится. Ему жаль не женщину, но ковер, который придется заменить.

— Что ты… боги… ты понимаешь, что натворил?

— Она стала совершенно неуправляемой.

Да, он осознает, что несколько поспешил. Действовать следовало тоньше, осторожней. А теперь придется убираться. Слугам, даже самым верным, подобное не доверишь.

— Проклятье… — старик хмур. — Она тебе не бродяжка… станут задавать вопросы…

— Скажем, что сбежала с любовником.

Эта идея не слишком нравится старику. Он стоит над телом, разглядывая его, и хмыкает.

— А не заказать ли нам полигон…

Машина. Выезд.

Полигон. Серое поле, на котором трава не растет. Ошметки тьмы следами былых заклятий. Ветер гонит пыль, закручивая столбы. Машина останавливается на въезде. И старик первым покидает ее. Он морщится. Он не любит это место, предпочитая рафинированную чистоту лабораторий. А здесь… недавно шел дождь, и пыль, смешавшись с ним, превратилась в грязь. Местная грязь отличалась какой-то особой цепкостью. Она налипала на одежду, пропитывала ее, чтобы при малейшем ветерке застыть плотной жесткой коркой. Ничего… зато следы смоет.

Он взмахнул рукой.

И из машины вышел отец. Появился походный стол, короб со свечами и ритуальными принадлежностями. Свернутый рулоном ковер с выжженной на шерсти пентаграммой. А в нем и изуродованное тело…

Они деловито расставляли свечи.

Зажигали, благо поставленный купол не позволял ветру погасить их. И дед бормотал что-то про пустую трату времени… брызнула кровь.

И на ковер лег камень с запечатанным заклятьем.

— Отходим, — велел дед.

Это ведь так просто… активировать и… выплеснувшаяся энергия доуродует тело, стирая все следы предыдущего заклятья.

Несчастный случай. Бывает.

Они успели отойти на два шага, когда искра внутри кристалла вздрогнула, а сама его структура исказилась. Воздух над кристаллом пошел рябью, а дальше…

Они успели понять. Испугаться. И даже закричать, когда волна божественной силы вырвалась из пробоя, чтобы прокатиться по полигону. Она добралась до ограничительного купола, тронула его, будто играя, и отступила. Ей не нужно было туда.

Она исполнила то, что должно.

И схлынула, оставив спекшуюся грязь и жирный пепел.

— Знаешь… — Вильгельм разглядывал тело напарника, — при всем моем желании выдать это за самоубийство вряд ли получится…

Я кивнула. И вытащила клинок. Вытерла его о рукав свадебного платья, которое теперь вряд ли подлежало восстановлению.

— А так… пожалуй… гм…

Вильгельм наклонился, убеждаясь, что недавний разрез затянулся.

— Ты уверена, что получится? — Он и палец сунул в дыру рубашки, убеждаясь, что рана затянулась. И вытащив, вытер об окровавленные штаны. А я покачала головой.

Ни в чем я не уверена. Разве что в том, чем займусь.

Храм надо будет построить другой, такой, в который смогут заглядывать люди. И тогда, глядишь, Ей не будет столь тоскливо. А в этом доме люди перестанут сходить с ума.

Они ведь не сами такие.

Близость смерти сказывается. Во всяком случае, мне бы хотелось думать, что во всем виновата именно эта самая близость смерти…

Она сделала моего деда чересчур честолюбивым, а отца лишила возможности чувствовать. Она свела с ума дядюшку Мортимера, а что касается бабки…

Я погладила Диттера по волосам. Так и не отвела его к цирюльнику. И портного не посетили…

— Мне кажется, — я покосилась на Монка, который сидел в уголке, обняв себя, и, кажется, плакал. Нет, не кажется. Он действительно плакал. Крупные прозрачные слезы стекали по его щекам, а он размазывал их кулачками, и плечи вздрагивали. — Мне кажется, она ненавидела весь род… она специально… одного за другим… и сейчас… я готова поклясться, она знала, что я вернусь и… и что Летицию это не остановит. Она подбросила ей мысль, что меня можно подчинить. Не живую, мертвую… и это было заманчиво. Она знала, что мы сойдемся здесь, и кто кого убьет — не так и важно… Летиция бы никогда не стала богиней. А значит, ее остановили бы… а там… там стерли бы саму память о Вирхдаммтервег. Но я не понимаю почему?! Что мы ей сделали, чтобы превратить всю свою жизнь в… это!

Я, кажется, кричала, только каменный склеп тем и хорош: кричи или нет, не услышат.

— Быть может, потому что любила? — тихо сказал Вильгельм.

Он тоже сел у постамента Кхари, и повернулся к богине спиной, и оперся на этот постамент.

— Что?

— Мне кажется, она действительно любила твоего деда… а он думал лишь о благе рода. И раз за разом приносил ее в жертву во имя этого самого блага.

И тогда она не выдержала.

Сердце Диттера молчало, а я… я пыталась представить, что сделала бы на месте бабушки. Ведьма? Определенно. Гордая. Болезненно самолюбивая. Не способная признать неудачу или тем более отступиться? И что ей оставалось? Принять все как есть… Или отомстить.