Травы на многое способны. А травы и магия…
И роду нашлось бы с кем укрепить связи. Послушная ведьма с хорошим даром… нестабильный? Не имеет значение. Где ей колдовать? Ей хозяйство вести надо. Соответствовать высокому положению будущего мужа. И он тоже вступит в игру. Будет дарить цветы и драгоценности. Выводить в свет…
Идеальная жизнь.
Мать твою ж… и мою… и…
Распоряжаться деньгами? Разве что теми жалкими сотнями марок, которые при случае выдавались бы мне на булавки. Проекты? Финансы? Стоит ли забивать голову подобными глупостями. Лучше уж подумать над тем, какое платье выбрать…
И злость распирает. Дурманит. Требует выхода. Накопившаяся во мне сила рвется птицей. И я создаю птицу. Она черна, как моя ярость. Ворон… пусть будет ворон… ах до чего хорош… перья лаковые, клюв темный. Голос хриплый, каркает, и дом отзывается.
Вздрагивает.
Ворочается что-то дурное и древнее, чего трогать не стоит. Я и не буду. Я просто постою у окна и, быть может, открою створки. Вдохну промозглый воздух.
Так лучше. Определенно. А ворон… ворон рассыплется прахом.
Я же… какая разница, что было и чего не было? Я есть, в отличие от папочки… и это хорошо.
Однажды я заговорила о разводе. Мне просто хотелось понять, чувствует ли он хоть что-то. И мой супруг, выслушав меня, встал и вышел.
Зато появилась свекровь.
Она, пожалуй, самый опасный человек в этой семье. Всегда мила, всегда дружелюбна, но я знаю, что ради сына и мужа — именно в таком порядке — она способна лишить жизни кого угодно. Она заговорила со мной и была ласкова. Убеждала, что сейчас просто сложный период, который надо переждать, что мой супруг любит меня и Гретхен, что он и не думает об измене и весьма сожалеет, что история с Ненелией стала мне известна.
В это я поверила. Если он и сожалеет, то лишь об этом, а не о том, что соблазнил мою сестру.
Мне было предложено немного отдохнуть. И я… я малодушно согласилась. Я поняла, что, если буду настаивать на разводе, если попробую покинуть дом, просто исчезну. Мало ли несчастий происходит с глупыми неосмотрительными женщинами. Да и… у семьи хватает врагов.
Мне нужна была помощь. И я знала, к кому обратиться за ней.
Да… а мои детские воспоминания хранят… а что, собственно говоря, они хранят? Вечера и ужины, к которым меня допустили в шестилетнем возрасте? До этого была детская комната и компания гувернантки, которую больше интересовали мои манеры, нежели разговоры о делах дневных.
Ежедневные визиты матери. Еженедельные аудиенции у отца, который выслушивал рассказ о моих успехах и кивал, иногда — хвалил. Порой хмурился, и тогда мое сердце готово было выскочить из груди. Отец представлялся мне существом невероятно далеким и невообразимо занятым.
А вот дед…
Интересно, он позволил бы убить маму?
Я знаю ответ.
Если не сам, то… Главное ведь вовремя отвернуться, верно? Впрочем, успокаивает, что это лишь теория. До практики дело не дошло, погибли они вместе, а ни один темный не стал бы жертвовать собой, избавляясь от надоевшей жены.
Итак… вечера… взрослые беседы ни о чем. Изредка — вопросы, которые адресовались мне. И снисходительная улыбка деда. Бабушка, готовая помочь и подсказать… мама…
Она приходила по вечерам, если, конечно, была дома. И гувернантка неодобрительно хмурилась: как же, в приличных семьях заботу о детях доверяют специально обученным людям.
А тут…
Теплое молоко с медом. Печенье, которое мне позволялось есть в кровати. Непременная сказка и поцелуй.
— Спи, дорогая, сладких снов, — мамин шепот доносится сквозь время. И я вздыхаю. Сладких… что бы ты ни сделала… что бы они ни сделали, они ведь все равно мои родители. И я найду ублюдка, их убившего.
Зато… кажется, я поняла, почему корона так старательно не желала, чтобы кто-то копался в этом несчастном случае. Как знать, до чего бы докопались…
А еще знаю, к кому хотела обратиться мама. И почему.
ГЛАВА 45
Спящий, Диттер выглядел почти мило.
Подушку обнял, подмял под себя, будто опасаясь, что некто неизвестный и коварный стащит этакое сокровище у бедного инквизитора. Одеяло же на пол отправил.
Нос морщит.
Губами шевелит… пузыри не пускает, все радость. Я присела на край кровати и, вытащив торчащее из подушки перо, пощекотала нос.
— Что… — проснулся Диттер мгновенно. И на пол скатился. С подушкой. И…
— Я ведь и убить могу, — проворчал он, поднимаясь. А подушку так и не выпустил… кстати, спать нагишом — это да… в этом что-то да есть…
— Розы не люблю, — сказала я. — Особенно белые. И лилии терпеть не могу.
— Это к чему?
— Если упокоишь, принеси на могилку фрезии.
— Запомню.
— Лучше запиши.
Он, осознав, что пребывает в виде не самом подобающем для бесед, присел и потянулся за одеялом. А я ухватила за другой конец.
— Могу я… — после сна голос был хрипловатым, низким. — Узнать… что тебе… понадобилось в столь… раннее время?
Подушку сменило одеяло.
На инквизитора в одеяле смотреть было не так интересно, и я потянулась, легла на кровать.
— Тебя, — мурлыкнула.
Обычно мужчины как-то смущались.
И этот слегка покраснел. Но выдержал взгляд.
— Зачем?
— Не знаю… — я провела коготком по кровати. — Может, просто так… а может… насиловать пришла?
— Только то?
И бровку этак приподнял, насмешливо.
— А мало?
— Это смотря как насиловать собираешься, с фантазией или без…
— А как надо?
Вообще-то я письмецо принесла, но оно обождет. Вон сколько лет пролежало и еще полежит, никуда не денется. А тут на меня смотрят так, что в жар бросает, и шепчут громко:
— С фантазией, разумеется… насилие без фантазии — это скучно. От трех до пяти…
— Чего?
Диттер наклонился.
— Лет каторги, — также шепотом произнес он. — Это если я не при исполнении…
— А с фантазией?
С одеялом он расставаться не спешил.
— Это смотря какая фантазия… бывает годик-другой сверху накинут, а бывает, что и до костра нафантазировать можно.
Ага. Запомню. Просто на всякий случай.
— Скучный ты человек, — сказала я, протягивая письмецо. — К тебе с интересным предложением…
— Так все-таки с предложением?
— С намеком, — я поерзала, устраиваясь поудобнее. А что, теплая, лежать приятно. — Откровенным… а ты про костер. Нехорошо.
— Больше не буду.
Письмо он взял и отложил — о диво дивное — в сторонку. Вышел.
Вернулся уже одетым, вернее, скорее одетым, чем раздетым. И главное, очередной уродливого вида костюм. Прямо так и хочется разодрать на клочки это бурое уныние… правда, сдерживаюсь, а то мало ли, сколько за костюм дадут.
На каторгу за порчу чужого имущества я попасть не хочу.
— Извини, — сказал Диттер, присаживаясь рядом. И пуговичку крохотную на рукаве застегнул. — Я не хотел тебя обидеть.
— И не обидел.
Наверное. Разве что самую малость и… я взрослая, я умею справляться с обидами и даже яду в кофий не плесну.
— Я чувствую, — он взялся за вторую пуговицу. Кто додумался до мужских рубашек с пуговицами на рукавах? Вот этого человека на костер отправить надо. Как же тихое благородство строгих запонок? Диттеру бы пошли.
— Это ничего не значит.
— Возможно. Или нет, — пуговица ускользала. И я вздохнула:
— Давай помогу… в знак прощения. А что до остального, то успокойся. Я прекрасно понимаю, что не совсем жива и… это многое меняет.
Молчит, паразит.
А ведь предлог такой удобный… и ведь действительно, я мертва. Слегка прохладна. И пусть похожа на живых, но сути это не меняет. И что теперь? Ограничить круг земных удовольствий клубникой со взбитыми сливками? Или искать извращенца… Только где их ищут? Еще вариант: купить любовника из молодых да голодных, готовых на многое за относительно небольшую сумму. Только… как то все это…
Мерзко? Отвратительно?
Вполне в духе моего проклятого рода, но это же не значит, что я должна… ничего не значит. Пуговицу вот застегну, воротничок поправлю. И улыбнусь пошире. Поклыкастей.
