Её подвезли люди, вместе с остальными, выпущенными сегодня, но ведь нельзя было называть конкретный адрес, а идти было больно. Вообще двигаться было больно, хотелось лечь и замереть, и одна только мысль — где-то кто-то ещё остался — она заставляла куда-то стремиться. Добралась. А дальше что? Этого Мел не знала. Наверное, сдерживать обещание.

Таша опустилась рядом — маленький, испуганный птенец с глазами на мокром месте, осторожно протянула руку к чужой руке, будто спрашивая разрешения, но вздрогнула от стука трости и отшатнулась к Алисе, поднявшись на ноги. Доктор прошёл в коридор, осмотрел Мел отметил перепачканные кровью джинсы и прикрыл глаза.

— В гостиную. Если не хочешь раздеваться — притащите ножницы, отрежем штанину. Не можешь идти сама — пусть парни помогут.

И скрылся в комнате, глотая боль и злобу. Лёха так и стоял, не двинувшись, смотрел на подругу и ждал реакции. Ворон ушёл за ножницами, вернулся с ними — это показалось ему очевидным. Меланхолия была благодарна Доктору за объяснения, что с собой делать; перевела бессмысленный взгляд на Лёху.

— Помоги.

Лёха помог. Забив на отдавшуюся боль в руке, поднял её на руки, осторожно пронёс в гостиную и опустил на диван. Алиса, понявшая что зрелище там, наверняка, не для слабонервных, попыталась утащить Ташу подальше, но та упёрлась, взглянула на подругу почти твёрдо и теперь все оставшиеся члены компании собрались кто где в гостиной.

Только Ворон вручил Доктору ножницы и свалил, теперь к себе, на кухню. Не потому, что не желал знать, что с Меланхолией, а потому, что и так примерно знал. Ещё считал, что если ему бы не хотелось, чтобы другие такое видели, то и Меланхолии не хотелось бы тоже.

Но самой Меланхолии было совершенно всё равно. Что свои, что чужие руки, что раздевают, что срезают ткань — без разницы. Видят синяки, отпечатки грязных подошв на одежде или белые засохшие пятна на коже — не важно. Лежала послушно, готовая выполнить всё, что от неё потребуется и пыталась не проваливаться совсем в беззаботную тёмную пустоту.

— С-с-сука, — только и выдавил Доктор, сжал — разжал кулак, взял себя в руки. — Вытяни руку, хватит с тебя боли.

Он даже лезть туда не хотел. На всю эту кровь своих смотреть не было молчи — хоть звони в скорую или по знакомым, чтобы занимались другие. Ладони в крови — по истине прекрасное зрелище, только если это кровь совершенно чужая или же вовсе врагов. На Меланхолию он извёл последний морфий, после этого уже осторожно коснулся колена.

Картина отвратительная. С замирающим сердцем Доктор надавил и скрипнул зубами.

— Алиса, в аптеку. Бинты, обеззараживающее. Возьми мою карту в пальто. И если там будут — захвати костыли. Трость тоже пойдёт, но лучше их.

Алиса слова не сказала — просто послушно отправилась выполнять поручение.

— Застряла, — посмотрел Док на Меланхолию. — Буду вытаскивать.

Радовался, что диван кожаный и кровь с него оттирать не сложно. Не понимал, как Мел вообще дошла с такой-то травмой, не понимал, как существовала и откуда бралась воля даже дышать, а не сигануть с моста в тёмные воды Невы. Одно засохшее белое пятно, видное на бедре молча стёр влажной салфеткой, откидывая в заготовленный мешок.

Зыркнул на Ташу — та ретировалась прочь, посмотрел на Лёху, надеялся, что действия морфия хватит и просить Герасима держать несчастную не придётся. Вздрогнул.

Начал копаться ещё до возвращения Алисы со всем требуемым, даже с костылями, тоже израсходовав всё, что оставалось. Молился, что бы обошлось простой хромотой и не пришлось ампутировать. Ранение однозначно было запущено, отекло и выглядело до тошноты отвратительно.

Через пол часа только вытащил деформированную свинцовую смерть, отбросил в тарелку и тут же судорожно выдохнул, утирая пол со лба предплечьем. Обработал мазью, потом заткнул рану щедро смоченной спиртом ваткой, сменил их несколько, прежде чем оставил плотно сложенный отрезок и принялся бинтовать поверх.

— Ходить будешь. Обещаю, — Доктор ободряюще усмехнулся. — Но не в ближайшую неделю точно. На ногу опираться не смей, иначе останешься вообще без неё. Не двигай даже коленом лишний раз. А так... полностью вряд ли восстановиться, но шансы есть.

Врать в таких случаях никогда не умел и сейчас не врал. Шансы были — не высокие, если Меланхолия не станет творить херню. Сепсис он так просто определить не мог, надеялся на простой отёк тканей. Полез в чемодан в поисках таблеток, выложил на диван упаковку.

— Антибактериальные. Хреновые, но лучше, чем ничего. Будешь пинать, иначе — можешь умереть. Я не могу сделать анализы, чтобы понять заражена у тебя кровь или нет. Потом выдам ещё пару упаковок, сейчас нет. Тебя б в больницу, но... — снова усмехнулся, — но лучше не надо.

Меланхолия даже не стонала — боль еле-еле добиралась до сознания иглами сквозь онемение, и была как будто далёкой, совсем не её. В какой-то давний, казалось, момент она совсем перестала осознавать тело, оставив его на чью-то чужую совесть, а сама смотрела сейчас на хмурого Доктора и впитывала каждое его слово, как будто эти слова могли дать ей смысл. Потом только слушала — глаза закрывались сами.

Ворон хоть и не был в гостиной, но тоже внимательно слушал всё, вплоть до шагов выгнанной оттуда Таши, поэтому снова объявился, когда был нужен — с водой. Помог Меланхолии приподняться, выпить таблетки, оставил стакан рядом, снова отступил в коридор, но уйти не смог. Чесались руки сделать ещё хоть что-нибудь, а было нечего. Нашёл плед и накрыл лежащую — кажется, та если не отрубилась, то была близка к этому. Опять замер в смятении. В голове гудел холодный осенний ветер.

...как и где-то там, за окном, где в дорогих особняках, сытости и неприкосновенности, здоровые, лишь слегка взволнованные чиновники подсчитывали больше не звучащие и никогда бы их не поддержавшие голоса погибших.

— Вы не имеете права! Это одиночный пикет! — весело скалясь, орал парень с плакатом. — Я требую адвоката!

— Завали...!

— Требую! — не унимался он, пока его скручивали в три погибели, — Это законно!

Парня упихивали в машину, выкидывали плакат и увозили. Не его одного, разумеется. Таких вот пацанов и девчонок по всему Питеру было по десять на дню и не только в Питере. Екатеринбург, обозначивший себя ещё в начале двадцать первого, как Город Бесов, поднимался очень активно. Москва менее — почти молчала, сказывалась большая элитность прослойки, которую не волновали ущемления прав обычных граждан. В Новосибирске выходили больше парни, подобные Герасиму — выглядели странно, но кулаками работать умели хорошо. Анархисты, плотно укрепившиеся в нём, наконец-то получили толчок и не воспользоваться им просто не могли.

Страна в принципе поднималась с колен. Обещал Сталин, Брежнев, Путин — а поднималась она только сейчас. Сбрасывала цепи, сплёвывала кровь, утирала её под губами и яростно бросалась на ОМОН. Это было подобно волне-убийце, которая всё неслась и неслась, набирала мощь и страшно даже было представить что будет, если вдруг обрушится.

Людей вязали просто так и за дело, избивали и убивали, забирали или оставляли трупами на улицах. За посты во вновь открытых социальных сетях.

— МЫ ВАМ НЕ ВЕРИМ! — скандировала толпа, вспоминали старые запрещённые музыкальные группы и орали на всю улицу по ночам, задыхаясь от адреналина. Убегали от полицейских, прыгали в машины и те тут же срывались с места.

— Революция! — слышалось из всех углов, отдавалось эхом в переулках и двориках.

— Революция! — выло в сиренах и задёргивало шторы на окнах.

Все всё знали и все делали. Все понимали — ни о каких 82% положительных голосов и речи не шло, не могло идти. Не настолько отупели люди, что бы повестись на мнимую безопасность.

Это охватывало, захватывало, будоражило. Люди, почуявшие перемены, выходили на улицы, сбивались в стихийные митинги, улетали в автозаки, терпели побои. Потом шли опять, не унимались, поняв — если не сейчас, то уже никогда. Если не сейчас, то навсегда позволят заковать себя в оковы.