Как мы видим, в пустыне относительно пищи и напитков единого строго установленного правила не существовало. Имели место определенные различия. И эти различия зависели от возраста, других обстоятельств[494]. Монахи могли по–разному добывать себе те или иные продукты. Господь более не указывал на строго определенные пищевые запреты. Но постепенно у Отцов сложились определенные нормы, плод их каждодневного опыта — как часто нужно есть, каково должно быть качество и количество потребляемой пищи: необходимо есть столько, сколько нужно для поддержания тела, но всячески избегать пресыщения, воздерживаться, «когда еще хочется есть»[495]. Это — основной принцип, золотое правило: «ешь столько, сколько нужно для того, чтобы питать тело, но не достаточно для того, чтобы его утолить». Излишнего воздержания следовало избегать, так же как и злоупотребления пищей и напитками[496]. Авва Моисей рассказал Иоанну Кассиану, как бес подталкивал известного подвижника Иоанна Ликопольского к чрезмерному посту[497]. Оставшись наедине с Богом, отшельник сам регулировал свой рацион, но часто находился под контролем старцев. Вспомним слова святого Антония о том, что старцам следует открывать, сколько капель воды ты выпил в келье[498]. Бесы чревоугодия и тщеславия обманывают нас весьма искусно: одни заставляют нас ослабить наше воздержание, а другие подталкивают к тому, чтобы увеличить его сверх меры. Мы уже приводили слова аввы Дорофея, сказанные им о собственном теле: «Оно убивает меня, а я убиваю его»[499]. Однако не следует понимать эту формулу буквально и прилагать ее ко всем Отцам пустыни. Авва Пимен сказал, что когда в молодости он предавался суровым подвигам, «он не убивал тело, но лишь стеснял его до такой степени, чтобы ему удалось войти в точную меру Господа»[500]. И вот после такого заявления имеем ли мы право упрекнуть монахов–пустынников в мере их воздержания, которая кажется нам избыточной? Ключевое слово здесь «принуждение», то есть те нормы, которые налагали на себя Отцы, чтобы остаться верными своему призванию. Чувствуя то, что можно назвать высшей радостью, они отказывались следовать за гастрономическими удовольствиями. И именно поэтому они практиковали особый подход к еде. Элладий, как и Бане, часто ели стоя[501]. Авва Пиор ел на ходу[502]. А один старец ел одной рукой, другую же простирал к молитве, не переставая думать о Божьем суде[503].

Когда Афанасий Александрийский говорит, что Антоний стыдился видеть себя во время еды или сна, то он заимствует эту мысль из «Жизнеописания Плотина», который, по словам Порфирия, «стыдился, что у него есть тело». Но отец монашества часто ел вместе с братьями[504]. Авва Даниил сказал: «Насколько тело тучнеет, настолько и душа прозябает; насколько тело прозябает, настолько же и душа процветает»[505]. Но такие заветы могли быть опасными и приводить к излишествам, которые стал порицать уже Антоний: «Некоторые изнуряют тело аскезой, но, лишенные рассудительности, они удаляются от Бога»[506]. «Нужно, — говорил он, — посвящать все свободное время душе скорее, чем телу, уступать телу лишь на малый срок по необходимости, остальное же время отдавать душе, искать пользы для нее, чтобы не увлеклась она телесными удовольствиями, но скорее, чтобы тело стало ее рабом. Именно так и сказано Спасителем»[507]. Так же, в духе Евангелия, объясняет это и Палладий в прологе к «Лавсайку»: «Для христиан важен не отказ от продуктов неких или полное воздержание от них, но вера, действенная милосердием»[508].

Языческие философы и аскеты могли налагать на себя пищевые ограничения, чтобы сохранить строгое целомудрие и господствовать над страстями. И христианские монахи имели такие же намерения, но не это было главной целью их постов и воздержания[509]. Эти практики являлись только частью главной цели их подвига — уподобиться Христу и разделить с Ним Его страдания. Мы уже цитировали мысль аввы Паламона: «Господа распяли, а я буду масло есть?!» Мы можем прочесть в апофтегмах и такие слова: «Устреми взор свой на Христа, Который вместо предложенных ему благ выбрал крест». Или: «Нужно много потрудиться, без трудов нельзя наследовать Богу, ибо Он был распят за нас»[510].

Тексты далеко не всегда прямо говорят нам о тех мотивах, что вдохновляли Отцов пустыни на их подвиги. Но ведь нужно уметь читать между строк, когда, например, мы находим рассказы, подобные этому:

«Случилось, что в праздничную субботу братия ела в церкви Келлий. Когда принесли похлебку, авва Элладий заплакал. Иаков спросил его: “Почему, авва, ты плачешь?” Он ответил ему: “Потому что закончилась радость для души, то есть пост, и пришло время угождения телу”»[511].

Такая простая и непосредственная реакция ясно свидетельствует о состоянии души этого отшельника, находившего в духовной радости поста нечто несравненно большее, чем во всех удовольствиях желудка.

Сейчас при слове «келья» немедленно представляется тюремная камера–одиночка, куда заключили преступника, изолировав его от внешнего мира[512]. И в глазах египтян, любящих открытые пространства и общение друг с другом, келья пустынника должна была казаться чем?то похожим на застенок. Отцы–пустынники хорошо понимали это, но поставили данное представление себе на службу. Авва Аммон советовал одному брату считать себя сродни преступнику, посаженному в тюрьму, который спрашивает себя, когда придет судья, и думает, как ему суметь себя защитить[513]. Иоанн Колов считал, что монах, который пребывает в келье с постоянной мыслью о присутствии Господа, исполняет слова Христа: «В темнице был и вы пришли ко Мне» (Мф. 25, 36)[514]. Но в отличие от преступника, заключенного в тюрьму против своей воли, отшельник заключает себя в келью в пустыне добровольно, желая поскорее обрести Христа. Именно по этой причине он живет в ней столько, сколько в состоянии прожить. Как?то Палладий пожаловался авве Макарию, что его сильно мучают помыслы встать и уйти из кельи. Старец ему ответил: «Скажи помыслу своему: Ради Христа стерегу я стены»[515]. Только здесь жизнь казалась удобной и уютной. Во время гонений одного пустынника подвергали пыткам: его сажали на железный стул, раскаленный добела. В конце концов его освободили, и, вернувшись в свою келью, он заплакал: «Горе мне, ибо вот, вернули меня к добру от зла!»[516]