Обычно наступление смерти не мыслилось без слез, если не со стороны умирающего, то, по крайней мере, со стороны тех, кто его окружает. Когда Макарий Великий был близок к своей кончине, старцы Нитрии послали делегацию к нему в Скит, чтобы умолить его прийти повидать их в последний раз. Когда он пришел к ним, старцы просили его сказать слово собравшимся братьям. Авва изрек; «Будем плакать, братья, чтобы очи наши источали слезы прежде, чем мы отойдем туда, где слезы наши будут жечь наши тела». Тогда все заплакали и пали к его ногам, говоря: «Помолись о нас, отче»[1522].

Однако в целом отшельников нисколько не страшил день приближения смерти. Египтяне всегда оказывали ей хороший прием. С древних времен религиозные представления заставляли египтян лишь наполовину жить на земле, а другую половину проводить в потустороннем мире. Христианство только усилило эту ориентацию на «жизнь будущего века», которая и является истинной жизнью. Именно эта перспектива ясно проступает в образе жизни Отцов пустыни. В их поведении перед смертью следует видеть одновременно отражение верований их предков и выражение их собственных христианских убеждений. У большинства из них страх смешивался с радостью и душевным покоем, но сам этот страх происходил от смирения. В апофтегмах мы находим совсем мало нюансов таких чувств, иногда с оттенком юмора, что хорошо соответствует жизнерадостному нраву египтян.

Когда один старец в Скиту, имени которого мы, к сожалению, не знаем, был при смерти, то братья, окружив его ложе, плакали. А он, открыв глаза, три раза рассмеялся. Братья спросили его о причине смеха, и он им ответил: «Первый раз я засмеялся тому, что вы боитесь смерти, второй — тому, что вы не готовы, и третий — потому, что я оставляю труды ради покоя». И тотчас испустил дух[1523].

Юмор, как отмечал Антуан Гийомон, «мог быть целомудренным средством говорить серьезные вещи»[1524] и прятать эмоции. Вопреки тому, о чем мы могли сразу же подумать, этот старец, без сомнения, не был нечувствителен к той скорби, которую испытывали братья в минуту прощания с ним, но его странная реакция — это средство отвлечь их и заставить не так драматично относиться к событию, которое было для него чем?то вполне естественным.

Чтобы избавить окружавших от дополнительной скорби, некоторые старцы предпочитали умирать без свидетелей. Так, Павел Фивейский попросил Антония Великого сходить за милотью для погребения, которую подарил ему Афанасий Александрийский, «желая таким образом, — как пишет его агиограф, — облегчить ему печаль от своей смерти»[1525]. Иоанн Ликопольский просил оставить его на три дня одного. Он преклонил колени на молитву и отошел ко Господу[1526]. Часто отшельники, хорошо знавшие друг друга, хотели повидаться последний раз перед смертью[1527]. Но иногда один из них, узнавший о скорой кончине другого, предпочитал остаться в своей келье и отсрочить свою встречу до свидания с ним в мире ином[1528]. Случалось так, что некоторые пустынники умирали без свидетелей в своих кельях и только через несколько лет кто?то обнаруживал их труп или скелет[1529]. Но обычно умирающий отшельник был окружен старцами и братией, которые утешали его своим присутствием и своими молитвами и внимательно слушали его последние слова.

Апофгегмы передают нам большое число наставлений, произнесенных Отцами незадолго до смерти. При всем их разнообразии они все же отражали главные идеи тех, кто их произносил. Авва Виссарион, например, сказал так; «Монах, подобно херувимам и серафимам, должен весь быть оком»[1530]. Авва Вениамин вместо последнего совета своим ученикам привел слова из послания святого Павла к фессалоникийцам: «Всегда радуйтесь, непрестанно молитесь, за все благодарите» (1 Фес. 5, 16— 17)[1531]. Иногда ученик просил своего старца сказать слова, выражающие всё, что ему следует сделать, чтобы спастись. Авва Иаков из Келлий ответил: «Иди, не угождай людям, ибо те, кто желает угодить людям, губят людей. Беги этого и спасешься»[1532]. Другой старец из Келлий, Иоанн, сказал своему ученику: «Иди, люби ближнего своего как самого себя, и все недруги твои падут к ногам твоим»[1533]. Слово никогда не побуждало к действию явно, оно было только напоминанием. На вопрос своих учеников: «Счастлив ли ты, отец наш, ибо ты идешь в Царствие Небесное?» — Пафнутий Синдонит ответил: «Конечно, ведь я сделал свою жизнь посмешищем»[1534].

Ответы некоторых старцев имели характер предостережения или едва замаскированного упрека. Надбай Перс изрек: «Что вам сказать? Поколения, которые явятся после нас, будут сытыми, они будут болтать и не будут работать, зато будут стараться поучать своих предшественников»[1535]. А авва Исаак, пресвитер Келлий, сказал так: «Видите, как я вел себя перед вами. Если и вы хотите следовать мне и хранить заповеди Божии, то Он пошлет благодать Свою и сохранит место сие. А если не будете хранить заповедей, не останетесь вы в месте сем…»[1536] Старец либо уклонялся от прямого ответа, либо скромно предлагал поучительный пример: «Не помню я, чтобы я говорил когда?либо одному из вас делать что бы то ни было, заранее не приняв решения не гневаться в том случае, если не будет сделано то, что я сказал, — и поэтому во все дни наши мы жили в мире»[1537]. Авва Иоанн перед тем, как сделать последний вздох, был очень рад, думая, что возвращается в свое настоящее отечество. Он оставил своим горюющим ученикам такие слова: «Никогда я не творил своей воли и не учил никого тому, чего сам прежде не исполнил»[1538]. А авва Памво перед смертью сказал: «С тех пор как пришел я в эту пустыню и построил здесь келью и поселился в ней, не помню я, чтобы ел я хлеб, не заработанный трудом своих рук, и сожалел о каком?либо сказанном мною слове. А теперь я отхожу к Богу, как если бы еще и не начинал служить Ему»[1539]. Авва Матой испытывал те же чувства, когда произнес: «Когда был я молод, я сказал себе: “Может, я делаю что?то хорошее?” А теперь, когда стал я стар, то вижу, что нет у меня ни одного доброго дела»[1540].

Авва Сисой — и он тоже — «полагал, что еще не начал каяться», и просил ангелов явиться за ним позже, оставить ему немного времени для покаяния. При этом он видел пророков и апостолов, а лицо его сияло, словно солнце[1541]. Арсений Великий признавался, что с тех пор, как стал монахом, всегда имел страх[1542]. Приготовившись к смерти, авва Агафон оставался с открытыми глазами неподвижным три дня. Братья встряхнули его, спросив: «Авва, ты где?» — «Я стою перед судилищем Божиим», — ответил он им. Они его спросили: «Как, отче, ты боишься?» — «Конечно, — сказал старец, — сколько мог, я трудился, чтобы соблюсти заповеди Божии, но я человек, и как же мне знать, угодны ли были Богу мои труды?» И старец закончил свой диалог с учениками таге «Сделайте милость, не говорите больше со мною, ибо я занят». И скончался с радостью, и было видно, что он ушел, как человек, который простился со своими друзьями[1543]. Другой подвижник, авва Захария, тоже скончался праведно и спокойно. Подле него был его ученик Моисей, который, увидев авву как будто в исступлении, спросил его, что он видит. Умирающий спросил в ответ: «Воистину ли нужно, чтобы я рассказал?» — «Нет», — ответил Моисей, и Захария упокоился[1544].