Он показывает на дальнюю стену.

— Ты разве не видишь вон там его тень?

На стене нет ничего, кроме расплывчатой тени поднятой руки отца.

— Я его застрелил, ты же знаешь.

— Да, папа.

Отец вздрагивает. Я натягиваю одеяло ему до плеч, но он отбрасывает его, охваченный лихорадкой.

— Он был вон там, видишь? Я не смог бы жить… с такой угрозой… Я думал, я его убил, но он вернулся. Он нашел меня.

Я отираю ему лоб влажной салфеткой.

— Тс-с…

Его блуждающий взгляд находит меня.

— Я умираю.

— Нет. Тебе просто нужно отдохнуть.

Горячие слезы обжигают щеки. Почему мы вынуждены постоянно лгать? Почему правда слишком ослепительна, чтобы душа могла ее выдержать?

— Отдохнуть… — бормочет он, снова погружаясь в наркотическую дрему. — Тигр идет сюда…

Будь я похрабрее, думай я, что правда не ослепит нас навсегда, я спросила бы его о том, о чем хотела спросить еще с того времени, когда умерла матушка: почему его горе оказалось сильнее, чем его любовь? Почему он не может найти в себе ничего такого, что дало бы ему силы бороться?

И неужели ради меня не стоит жить?

— Спи, папа, — говорю я. — На сегодня забудь о тигре.

Оказавшись одна в своей комнате, я умоляю Вильгельмину Вьятт снова показаться мне.

— Цирцея забрала кинжал, — говорю я. — Мне нужна твоя помощь. Пожалуйста!

Но она не откликается на зов, и я засыпаю… и вижу сон.

В тени большого дерева малышка Мина Вьятт рисует восточное крыло школы Спенс. Она заштриховывает тень у пасти горгульи. Сара Риз-Тоом закрывает солнце, и Мина хмурится. Сара опускается рядом с ней на корточки.

— Что ты видишь, когда смотришь во тьму, Мина?

Мина застенчиво показывает рисунки, спрятанные в ее блокноте. Охотники Зимних земель. Умершие. Бледное существо, живущее в скалах. И наконец — Дерево Всех Душ.

Сара мягко проводит пальцами по рисунку.

— Оно очень сильное, правда? Потому-то они и не хотят, чтобы мы о нем узнали.

Мина бросает быстрый взгляд в сторону Евгении Спенс и миссис Найтуинг, играющих на лужайке в крокет. И кивает.

— Можешь показать мне дорогу? — спрашивает Сара.

Вильгельмина качает головой.

— А почему нет?

«Оно схватит тебя», — пишет она.

Внезапно я оказываюсь в лесу Зимних земель, где на голых деревьях висят проклятые. Лианы сжимают их шеи, ноги опутаны растениями. Какая-то женщина сопротивляется, и острые ветки впиваются в ее тело, удерживая на месте.

— Помоги мне, — сдавленно шепчет она.

Туман рассеивается, и я вижу бледнеющее лицо жертвы.

Цирцея.

Два невыносимо долгих дня я заперта в нашем доме в Лондоне, не имея возможности послать весточку Картику, Энн или Фелисити. Я не знаю, что происходит в сферах, и просто заболеваю от тревоги. Но каждый раз, когда я набираюсь храбрости для того, чтобы призвать магию, я вспоминаю предостережение Цирцеи о том, что магия изменилась, что мы поделили ее, что она может перейти к чему-то темному и непредсказуемому. Я ощущаю, как в углах комнаты скапливаются угрожающие тени, тени того, над чем у меня нет власти, и подавляю силу, отгоняю ее от себя и, дрожа, забираюсь в постель.

Не видя никаких возможностей сбежать, я уступаю необходимости вести жизнь затянутой в корсет леди из лондонского общества. Мы с бабушкой ездим с визитами, пьем жидкий чай, и он при том никогда не бывает настолько горячим, чтобы нравиться мне. Леди проводят время, пересказывая друг другу сплетни и слухи. Это заменяет им свободу — сплетни и пустое времяпрепровождение. Их жизни жалки и полны опасений. Я не желаю жить так. Мне бы хотелось как-нибудь отличиться. Высказать мнение, которое, возможно, окажется не слишком вежливым или даже неверным, но зато будет моим собственным. И даже если меня решат за это повесить, я предпочла бы чувствовать, что иду на виселицу по своей воле.

По вечерам я читаю отцу. Ему немного лучше — он может сидеть за письменным столом, изучая карты и книги, — но он уже не будет таким, как прежде. И решено, что после моего дебюта отец отправится в более теплые края. Мы все согласны, что это взбодрит его.

— Жаркое солнце и теплый ветер — вот что ему нужно, — говорим мы с натянутыми улыбками.

И то, что мы не в силах сказать самим себе, просачивается в каждую щель дома, пока, кажется, он не начинает шептать нам в тишине, твердя правду: «Он умирает. Он умирает. Он умирает».

На третий день я почти схожу с ума от тревоги, и тут бабушка сообщает, что мы приглашены на прием в саду в честь Люси Фэрчайлд. Я твержу, что плохо себя чувствую и мне нужно остаться — потому что я, может быть, сумею удрать на вокзал и сесть на поезд в школу Спенс, пока бабушки не будет дома, — но она и слышать ничего не желает, и мы приезжаем в какой-то сад в Мэйфайре, сияющий самыми прекрасными из всех возможных цветов.

Я замечаю Люси, сидящую в одиночестве на скамье под ивой. Чувствуя, как подступает к горлу невыносимая тяжесть, я сажусь рядом с ней. Она не обращает на меня внимания.

— Мисс Фэрчайлд, я… мне хотелось бы объяснить поведение Саймона на том балу, — говорю я.

Она достаточно хорошо воспитана, чтобы оставаться на месте. Она точно так же справляется со своими чувствами, как управляет лошадью.

— Слушаю вас.

— Тем вечером могло показаться, что мистер Миддлтон слишком фамильярен со мной, но это совсем не так. По правде говоря, когда моя сопровождающая отошла ненадолго, какой-то джентльмен, совершенно мне незнакомый и чересчур много выпивший, повел себя неподобающим образом…

«Поверь мне… прошу, поверь мне…»

— Я очень испугалась, естественно, я ведь была совсем одна, — продолжаю я лгать. — К счастью, мистер Миддлтон заметил, в каком положении я очутилась, и, поскольку наши семьи давно дружат, он тут же предпринял необходимые действия, не успев подумать о последствиях. Но такой уж он человек. Я подумала, что вам следует знать истинные обстоятельства, прежде чем вы начнете судить его.

Медленно, очень медленно с лица мисс Фэрчайлд сползает выражение отчаяния. Робкая надежда вызывает улыбку на ее губах.

— Он вчера прислал мне невероятно прекрасные розы. И забавную шелковую шкатулочку с двойным дном.

— Для хранения ваших тайн, — говорю я, скрывая усмешку.

Глаза мисс Фэрчайлд вспыхивают.

— Да, Саймон именно так и сказал! И заявил, что без меня он — ничто. — Она прижимает пальцы к губам. — Наверное, мне не следовало делиться с вами столь личными переживаниями…

Меня это задевает, да, но совсем не так сильно, как могло бы. Саймон и Люси — люди одного склада. Им нравится все приятное, милое, не вызывающее беспокойства. Я бы не вынесла такой жизни, но для них она — в самый раз.

— Нет, все в порядке, вы поступили правильно, — заверяю ее я.

Люси трогает брошь, подаренную Саймоном, — ту самую, которую он когда-то дарил мне.

— Я понимаю, что вы с ним были довольно… близки…

— Я не та девушка, которая ему нужна, — говорю я и с удивлением понимаю, что это не ложь. — И осмелюсь сказать, что никогда не видела его более радостным, чем в те мгновения, когда он рядом с вами. Надеюсь, вы вместе обретете истинное счастье.

— Если только мне следует его прощать.

Гордость снова вспыхивает в Люси.

— Да, но это полностью зависит от вас, и только от вас, — говорю я. — Он в вашей власти.

И это куда большая правда, чем может понять Люси. Потому что я не могу изменить то, что уже произошло. Та часть пути, которую мы миновали, осталась позади, и впереди — лишь новые повороты.

Люси встает. Наша встреча подошла к концу.

— Спасибо, мисс Дойл. С вашей стороны было очень любезно поговорить со мной.

Она не подает мне руку, да я этого и не ожидаю.

— Было очень любезно с вашей стороны выслушать меня.

Вечером Том снова отправляется в свой клуб. Я пытаюсь его отговорить, но он вообще отказывается разговаривать со мной. Бабушка уехала к кому-то из своих подруг, поиграть в баккара. Поэтому я сижу в одиночестве в своей комнате, пытаясь придумать какой-нибудь план возвращения в школу Спенс и в сферы.