Он выскакивает из тумана, крепко сжимая что-то в ладони. Бродяги спешат к нему, пытаются рассмотреть, что он держит в руке. А на ладони грязного парнишки вспыхивает крупный рубин.

— Мы богаты, ребята! Это и горячая ванна, и полный живот для каждого!

Картик бросает на меня подозрительный взгляд.

— Надо же, какое странное везение!

— И в самом деле.

— Я не стану предполагать, что это твоих рук дело.

— Я вообще не понимаю, о чем ты, — пожимаю плечами я.

Вот так и начинаются перемены. Один жест. Один человек. Один момент времени.

Фрея несет нас к школе Спенс. Молодая луна почти не освещает дорогу, но лошадка и сама знает, куда бежать, а нам только и остается, что сидеть на ее спине и отдыхать от ночных приключений.

— Джемма, — говорит Картик после очень долгого молчания, — я выполнил свою часть сделки. И теперь ты должна рассказать мне все, что тебе известно об Амаре.

— Он разговаривал со мной. Он сказал, что я должна передать тебе кое-что.

— Что именно?

— Он просил сказать тебе, чтобы ты помнил: в твоем сердце скрыто все. Что там ты найдешь и свою честь, и свою судьбу. Для тебя это имеет какое-то значение?

— Он время от времени повторял это прежде… что глаза могут и обмануть, но сердце всегда говорит правду.

— Значит, какая-то часть души твоего брата продолжает жить.

— Наверное, было бы лучше, если бы это было не так.

Мы снова умолкаем. Дорога становится лучше. Я так устала, что голова сама собой клонится на плечо Картика.

— Извини, — бормочу я, зевая.

— Все в порядке, — тихо отвечает он.

И я снова кладу голову ему на спину. Веки тяжелеют. Я могла бы проспать несколько суток подряд. Мы проезжаем мимо кладбища, оно слева от нас. На надгробных камнях нахохлились вороны, и как раз перед тем, как глаза закрываются, мне кажется, что я заметила слабый свет. Вороны растворяются в нем, а потом все на склоне холма погружается в темноту и тишину.

Утро начинается с яростных воплей. Оглушительные голоса доносятся с лужайки. Там что-то происходит, и это поднимает нас с кроватей быстрее, чем поднял бы голос ярмарочного зазывалы. Когда я распахиваю окно и высовываюсь наружу, я вижу по меньшей мере с дюжину голов, точно так же высунувшихся из окон, включая и голову Фелисити. Еще настолько рано, что мисс Мак-Клити одета в ночную рубашку, волосы прикрыты чепчиком. И только миссис Найтуинг — в своем обычном темном платье, хотя оно и сбилось на спине. Я не сомневаюсь, что директриса спала в этом платье. Да и вообще, насколько я понимаю, она родилась сразу в корсете.

Мистер Миллер одной рукой крепко держит мать Елену; в другой его руке — ведерко с кровью.

— Мы нашли хулиганку, я ведь говорил, что это кто-то из цыган! — во все горло кричит мистер Миллер.

— А ну-ка, мистер Миллер, немедленно отпустите ее! — приказывает миссис Найтуинг.

— Вы бы не спешили так говорить, мэм, если бы знали, что она сделала! Это она рисовала тут колдовские знаки! И кто знает, что еще она делала!

Лицо матери Елены выглядит совсем исхудавшим. И платье стало ей слишком велико.

— Я пыталась защитить всех нас!

На лужайку выбегают примчавшиеся из лагеря цыгане; их привлек шум. Последним идет Картик, на ходу поправляя подтяжки; его рубашка застегнута лишь наполовину, и от этого у меня теплеет в животе.

Одна цыганка выходит вперед.

— Она совсем больная!

Мистер Миллер и не думает выпускать руку матери Елены.

— Никого я не отпущу, пока эти цыгане не скажут мне, где искать Тэмбли и Джонни!

— Мы их не уводили!

Итал быстрым шагом пересекает лужайку, закатывая рукава рубашки, словно собирается драться. Он хватает мать Елену за другую руку.

Мистер Миллер резко тянет старую женщину к себе, и она пошатывается.

— Какие такие люди постоянно где-то шляются? — кричит мастер. — Такие люди, которым нельзя доверять ни на грош, вот кто это! Не лучше, чем дикари из джунглей! Я вас еще раз спрашиваю: где мои рабочие?

— А ну, довольно! — во весь свой директорский голос ревет миссис Найтуинг, и на лужайке все сразу затихают. — Мистер Миллер, мать Елена нездорова, и будет лучше позволить ее племени позаботиться о ней! И когда она поправится достаточно для того, чтобы пуститься в дорогу, я надеюсь больше никогда ее не видеть!

Миссис Найтуинг смотрит на Итала.

— Цыганам больше нечего делать на нашей земле. А что касается вас, мистер Миллер, так у вас, кажется, достаточно и своих дел?

— Вы мне вернете моих людей, прежде чем уйти отсюда, — рычит мистер Миллер цыганам. — Или я прихвачу одного из вас взамен!

Позже, днем, миссис Найтуинг смягчается и разрешает нам помочь Бригид собрать корзину с едой и лекарствами для матери Елены, в качестве акта милосердия.

— Мать Елена здесь так же долго, как я сама, — говорит директриса, аккуратно укладывая в корзину кувшин со сливовым джемом. — Я и Итала помню с тех пор, как он был мальчишкой. И мне неприятно думать, что они отсюда уйдут.

Бригид поглаживает директрису по плечу, и та застывает от этого проявления сочувствия.

— Но, тем не менее, вандализм прощать нельзя, — заявляет миссис Найтуинг.

— Бедная старая сумасшедшая, — говорит Бригид. — Она выглядит такой же изношенной, как мой носовой платок.

На лице директрисы отражается сожаление. Она кладет в корзину еще одну коробку песочного печенья.

— Ну вот, достаточно. Не хочет ли кто-то отнести это…

— Я пойду! — вырывается у меня, и я хватаюсь за ручку корзины, пока никто другой не успел этого сделать.

Небо грозит дождем. Облака собираются в сердитые кучи, готовые выплеснуть свою ярость. Я торопливо иду через лес к стоянке цыган, крепко держа корзину. Цыганки совсем не рады видеть меня. Они складывают руки на груди и обжигают меня подозрительными взглядами.

— Я принесла немного еды и лекарств для матери Елены, — объясняю я.

— Не надо нам вашей еды, — говорит пожилая женщина, в длинные косы которой вплетены золотые монеты. — Она marime — нечистая!

— Я просто хотела помочь, — растерянно произношу я.

Картик говорит что-то женщинам на цыганском языке. Те пылко возражают; я слышу слово gadie, произносимое с горечью, и женщины то и дело посматривают на меня, сильно хмурясь. Но наконец женщина с длинными косами соглашается пропустить меня к матери Елене, и я спешу к ее фургону и дергаю за веревку колокольчика, подвешенного на гвозде.

— Войдите, — слышится слабый голос матери Елены.

В фургоне пахнет чесноком. Несколько головок чеснока лежат на столе, рядом со ступкой и пестиком. Вдоль стенок красуются полки, сплошь уставленные бутылками с разными настойками, там же — сухие травы в стеклянных банках. И еще на полках стоит множество оберегов, и я с удивлением вижу фигурку богини Кали, приютившуюся между двумя бутылками… а ведь я когда-то слыхала, что цыгане давным-давно пришли к нам из Индии. Я осторожно касаюсь фигурки кончиками пальцев — четыре руки, длинный язык, голова демона в одной руке, окровавленный меч — в другой…

— На что ты там смотришь? — окликает меня мать Елена.

Я вижу ее лицо сквозь большую бутылку, черты цыганки искажены стеклом.

— У тебя есть талисман — Кали, — отвечаю я.

— Ужасная Мать.

— Богиня разрушения.

— Разрушения неведения, — поправляет меня мать Елена. — Именно Кали помогает пройти сквозь огонь познания, заглянуть в нашу собственную тьму, чтобы мы не боялись ее, а освободились, потому что в нас есть и хаос, и порядок. Встань так, чтобы я тебя видела.

Старая цыганка сидит в кровати, рассеянно тасуя потертую колоду карт Таро. Дышит она тяжело.

— Зачем ты пришла?

— Я принесла тебе еды и лекарств от миссис Найтуинг. Но мне сказали, что ты не будешь это есть.

— Я старая женщина. Я делаю то, что мне вздумается.

Мать Елена жестом велит мне открыть корзину. Я достаю сыр. Она обнюхивает его и ужасно кривится. Я сразу откладываю сыр в сторону и достаю хлеб, и цыганка одобрительно кивает. И отламывает маленький кусочек скрюченными костлявыми пальцами.