Она приподняла бровь.

– Ты метишь в бояре?

В пятнадцатом веке стать боярином из низов, это почти как полететь в космос на телеге. Боярство – это родовитость. Это века службы предков.

– В служилые люди, – ответил я. – В дворяне, с правом вотчины. Я хочу, чтобы мой род начинался с меня, но чтобы никто не смел сказать, что я здесь чужой. Я хочу служить государю и тебе, Мария Борисовна, не за страх и не за деньги, а по праву чести.

Я замолчал ожидая, что она скажет.

– Ты спас мне жизнь, – медленно произнесла она. – И ты спас честь моего мужа, раскрыв этот гнойник. Ты умеешь лечить, как я сама могла убедиться, умеешь правильно держать саблю, но главное умеешь думать. – она сделал паузу. – Дворянство… это высоко, Митрий. Очень высоко. Ты готов жить среди волков?

– Я выжил в Курмыше, – усмехнулся я, вспоминая татар, разбойников. – А там волки настоящие, не в кафтанах.

Мария Борисовна вдруг улыбнулась. Широко, по‑настоящему.

– А знаешь… Мне нравится твоя наглость. Скромность украшает девушку, а мужчину украшает дело.

Она поправила одеяло, и больше мы этот разговор не поднимали.

Я стоял на деревянном помосте, чуть позади Василия Шуйского и князя Тверского.

Площадь перед Кремлём заполнилась народом до отказа. Тысячи людей – посадские, холопы, купцы, бояре в дорогих кафтанах… все пришли посмотреть на казнь изменников. Стояли, ожидая представления.

Меня передёрнуло от вида висельниц. В двадцать первом веке я видел казни только в кино. Здесь же это было реальностью, частью жизни. Наказание должно было быть публичным, чтобы другим неповадно было.

– Лютует государь, – тихо, одними губами произнёс Тверской, не поворачивая головы. – Весь род под корень.

– Гниль вырезать надо сразу, князь, – так же тихо ответил Шуйский. – Тебе ли это не знать?

– А ты что думаешь, Митрий? – спросил меня Тверской.

Михаил Борисович косился на меня. В его взгляде больше не было того высокомерия, с которым он встретил молодого лекаря у крыльца дворца несколько недель назад. Теперь там читалось что‑то похожее на уважение.

– Великий князь Иван Васильевич мудрый правитель, – стал говорить я хвалебные речи. Ведь кто знает… а вдруг этот разговор дойдёт до его ушей. Поэтому я следил за тем, что говорю. – Если он сказал, что они не заслуживают прощения, значит так и есть.

– Твоя правда, лекарь, – вздохнул Тверской.

В этот момент загремели барабаны. И все уставились на свежесрубленный эшафот с пятью петлями, смазанными салом, что лениво покачивались на ветру.

И в дали… из ворот Кремля выехали телеги, запряжённые парами лошадей, на которых стояли приговорённые…

Толпа зашумела. Кто‑то плюнул в сторону телеги. Кто‑то крикнул проклятие.

Иван Васильевич кивнул приказному дьякону. И тот, раскрыв пергамент, стал громко зачитывать:

– … за измену Государю и Отечеству! За сговор с иноземцами! За покушение на жизнь Великой Княгини Марии Борисовны! – Он читал обвинения сухо, без всякий эмоций. – … приговариваются к смертной казни через повешение. Имущество в казну. Женщин рода Морозовых в монастыри дальние, на вечное покаяние.

Телега остановилась у помоста. Палачи, крепкие мужики в кожаных фартуках, начали выводить осуждённых по одному. Первым повели Григория Морозова.

Его затащили на помост, накинули петлю на шею. Уже бывший боярин поднял голову и посмотрел на Кремль и палач, дождавшись знака от Великого князя, толкнул Морозова с помоста.

Это был конвейер. Палачи работали споро, без суеты, как на бойне. Накинули петли, после чего выбили опоры… И тела задёргались в жутком танце. А толпа… Толпа каждый раз выдыхала единым звуком, с противной смесью ужаса и восторга.

Я смотрел на это и не чувствовал ничего. Ни жалости, ни злорадства. В моем времени это назвали бы варварством. Но предателей, бунтовщиков и изменников никогда не любили. Разве, что тех, кто пришёл к успеху.

– «Интересно, – задумался я, – раз я теперь изменил ход истории, появятся такие личности как Ульянов? Троцкий? Будет ли революция?» – я очень надеялся, что нет.

В этот момент тело Морозова погрузили в телегу. Он хотел продать страну католикам и проиграл. Vae victis – горе побеждённым.

Потом настала очередь Петра Морозова и, в отличие от отца, он умирал медленно, шея не сломалась, он задыхался, дёргая связанными ногами. И я отвернулся, мне было жутко на это смотреть.

Третьего… Четвёртого. Верёвки скрипели, тела качались на ветру. Франческо дель Кастелло кричал что‑то по‑итальянски, молил о пощаде, клялся Папой и Богородицей. Тогда ему заткнули рот тряпкой и вздёрнули как остальных. Затем была ключница Дуняша…

Архиепископ Иона перед смертью запел молитву. Голос у него был сильный, несмотря на пытки. Но верёвка оборвала песнь.

Почти полчаса длилось это действо.

– Вот и всё, – выдохнул Шуйский, когда последнее тело перестало биться. – Конец роду Морозовых.

– Не всем, – возразил Тверской. – Дети остались.

– Дети – моя забота, – тут же сказал Шуйский. – И больше не будем об этом.

Толпа начала расходиться. Представление закончилось. Кто‑то обсуждал казнь, кто‑то молча шёл прочь. Жизнь продолжалась.

– Пойдём, – Шуйский тронул меня за локоть. – Великий князь велел быть в тронном зале, как только всё закончится.

Мы спустились с помоста, пробираясь к Кремлёвским воротам.

(От авторов: Дорогие читатели, мы понимаем, что в реальной истории следующие события были маловероятны и поэтому специально подготавливали почву, для нижеописанных событий)

В тронном зале было тепло. Контраст с грязной, воющей площадью бил по нервам.

Иван Васильевич сидел на троне, но не в парадном облачении, ссутулившись и сцепив пальцы в замок.

У стен по обе стороны от него стояли бояре и внимательно смотрели на меня. Также я заметил слегка полноватого старика с большим золотым крестом на груди. Судя по всему, это был митрополит Феодосий.

Иван долго смотрел на меня. Он словно взвешивал, решая…

– Ну что, Митрий, – наконец произнёс он. – Дело сделано. Враги наказаны. Жена моя, молитвами твоими и Божьей милостью, на ноги встала. Вчера уже сама до церкви дошла, свечку поставила.

– Рад слышать, Великий князь, – поклонился я.

– Рад он… – Иван хмыкнул, но глаза его оставались холодными. – Ты мне вот что скажи, лекарь. Ты ведь понимаешь, что знания твои – сила великая?

Я напрягся.

– Понимаю, государь.

– Коли понимаешь, то слушай мой указ. – Иван подался вперёд. – Я даю тебе трёх отроков. Будешь учить их всему, что знаешь сам. Как раны шить, как отраву выводить, как зелья твои варить. И про «заразу» эту невидимую тоже расскажешь.

– Как прикажешь, Великий князь, – как можно благодушнее ответил я. – Только позволь отроков я сам отберу. Мне нужны те, у кого руки не трясутся и голова не только умеет есть, но и думать.

Иван нахмурился. Ему не сильно понравилось, что я условия ставлю, но вскоре лицо его разгладилось и он одобрительно кивнул.

– Добро. Сам выберешь. Теперь о другом.

Иван Васильевич встал и спустился с возвышения, подошёл ко мне вплотную.

– Ты мне нужен здесь, в Москве, при дворе. Лекарем будешь главным… Жалование положу такое, что бояре завидовать станут. Дом дам каменный. Только служи мне, Митрий.

Предложение было щедрым.

Но всё моё нутро кричало, что если останусь, то проживу тут недолго. Что это не мой путь! Я не достигну того, чего мог бы сделать в своей второй жизни. Москва – это интриги. Это зависимость от настроения государя.

– Прости, Великий князь, – твёрдо сказал я, – но прошу тебя – отпусти домой.