Ярослав вздохнул, понимая, что спорить бесполезно.

– Упёртый ты, Строганов. Как баран.

– Зато живой, – усмехнулся я. – И очень умный.

Алёна подъехала ближе. Она откинула капюшон дорожного плаща, и ветер трепал выбившиеся из косы русые пряди. Её зелёные глаза не оставляли меня равнодушным, даже спустя столько времени. И сейчас в них застыла какая‑то взрослая печаль.

– Дмитрий Григорьевич прав. Хозяин должен быть на своей земле. Это и тебя касается, братец. Уверена, отец захочет узнать обо всём от тебя. Так что даже не думай отправляться в Курмыш.

– Я не… – хотел возразить Ярослав, но сестра знала брата лучше всех. – Эх, как с тобой порой тяжело, – отмахнулся Ярослав от Алены, после чего протянул мне руку. – Просто, скучно без тебя будет. С кем на саблях биться? С кем речи умные вести, и…

– Свидимся ещё, княжич. Уж куда‑куда, а в Нижний я буду часто приезжать. Но если совсем скучно будет, то сам приезжай или письма шли.

– И ты шли, – серьёзно ответил он. – Если тяжко с деньгами будет… знай, в Нижнем у тебя друг есть.

Мы разжали руки. Я повернулся к Алёне.

– Прощай, Алёна Андреевна.

Она чуть склонила голову, и уголки её губ дрогнули в едва заметной улыбке.

– До свидания, Дмитрий Григорьевич. Береги себя. И… спасибо. За всё.

Они сели на коней. Ярослав махнул рукой, развернул лошадь и поскакал влево, к Нижнему. Алёна задержалась на миг, обернулась ко мне и помахала рукой.

Стало вдруг пусто и тихо.

– Хорошие люди, – сказал Ратмир, подойдя сбоку. Он стоял, скрестив руки на груди, провожая взглядом поднимающуюся за ними пыль. – Ну что, Дмитрий Григорьевич? – в его голосе звучала непривычная ирония, смешанная с уважением. – Домой?

– Домой, – выдохнул я, разворачивая коня. – Поехали. Нечего грязь месить.

Остаток пути мы проделали в хорошем темпе. Двадцать дружинников, которых дал мне Иван Васильевич, были ребятами тёртыми, службу знали. Вечером следующего дня я увидел на холме у реки Суры деревянную крепость.

Ещё вчера вечером мы наткнулись на разъезд, и наше приближение к Курмышу не стало ни для кого неожиданностью.

Мы въехали в Курмыш и я огляделся. Мало что изменилось. Те же покосившиеся избы, та же грязь под ногами, тот же шум с небольшой торговой площади. Но люди… люди останавливались глядя на наш отряд и шептались, показывали пальцами.

– Митька вернулся!

– Говорят, дворянином стал!

– Брешешь! Митька, сын Григория‑десятника? Дворянин?

Я даже не удивился тому, что слухи обо мне уже разошлись. Не в первый раз уже замечал, что секреты тут сохранить крайне трудно.

Я не стал останавливаться. Потом проехал мимо своего участка. Баня почти достроена, крыша у конюшни лежит ровно. И как бы мне не хотелось зайти домой, я решил, что первым делом надо ехать к Ратибору.

Но до его терема я доехать не успел. Видимо, ему доложили, что я въехал, и он выехал меня встречать. Мы одновременно спешились и подошли друг к другу. Народ глазел на нас и что‑то шептал.

Честно, я подготовился и приоделся, перед тем как заезжать в Курмыш. И сейчас на мне был дорогой, украшенной вышивкой синий кафтан, сабля на поясе, а позади меня в начищенных кольчугах дружинники, которые оглядывались по сторонам.

Ратибор остановился в трёх шагах от меня и окинул внимательным взглядом. Посмотрел на кольчугу доброй работы, на саблю, на отряд за спиной. В его глазах мелькнуло что‑то сложное: облегчение, удивление и… тревога?

– Здрав будь, Дмитрий Григорьевич, – произнёс он громко, так, чтобы слышали все вокруг.

Толпа, начавшая собираться вокруг, ахнула. «Григорьевич?» 'Дмитрий"? Не Митька? И сам боярин ему первым кланяется?

Я поклонился в ответ – с достоинством, не ломая шапку, как раньше, а как равный (ну, почти равный).

– И ты здравствуй, Ратибор Годинович.

Он шагнул ко мне, сгрёб в охапку, похлопал по спине – крепко, аж дух вышибло.

– Ты даже не представляешь сколько у меня вопросов к тебе, – шепнул он мне на ухо, пока мы обнимались, и чуть громче добавил. – Ишь, вырядился…

Отстранившись, обратился к своему Федору, скомандовал:

– Людей разместить в казармах! Накормить, напоить, баню истопить! Обидите гостей – шкуру спущу! – Он повернулся ко мне. – А ты, Дмитрий, пойдём. Разговор есть. Не для чужих ушей.

Ратибор плотно закрыл дверь, задвинул засов и повернулся ко мне. Вся его парадная важность слетела, а лицо стало усталым.

– Садись, – кивнул он на лавку. – Гонца я получил третьего дня от Шуйского.

– И что пишет Василий Фёдорович?

Ратибор налил себе вина и залпом выпил.

– Пишет, что ты теперь большая птица, дворянин Дмитрий Григорьевич Строганов. Вотчина, жалование, право голоса… – Он хмыкнул, глядя на меня поверх кубка. – Ловко. Очень ловко. Я знал, что ты парень не промах, но чтобы тааак…

На лице его была не зависть, а что‑то другое… уважение, смешанное с настороженностью.

– Не я это придумал, – сказал я. – Государь так решил, и церковь подтвердила.

– Церковь… – Ратибор скривился. – Церковь подтвердит, что ты хоть потомок Александра Македонского, если ей выгодно будет… или страшно. Ты хоть понимаешь, во что влез?

– Понимаю, – твердо ответил я.

– Высоко взлетел, Дмитрий Григорьевич. Смотри, чтобы орлы не склевали. – Он сделал паузу. – В Москве немногим по нраву такое попрание традиций. Но пока Шуйский при силе, тебе мало что грозит. Но тут есть один весьма немаловажный момент.

– Я не должен забывать кому обязан своим взлётом, так? – уже понимая, куда ведет разговор, спросил я.

– Именно! – он ткнул в меня пальцем. – Пока полезен, ты Строганов. А оступишься, станешь не нужным Шуйскому или Ивану Васильевичу, вспомнят, что ты сын десятника Гришки, и сожрут вместе с грамотой твоей. Я уже говорил… не все рады, что безродный мальчишка, пусть и объявленный Строгановым, получил титул и землю! Бояре терпеть не могут выскочек. Церковь тоже не забудет, что из‑за тебя, хоть и косвенно, архиепископа казнили. А Великий князь… – Ратибор помолчал. – Иван Васильевич щедр, но и жесток. Сегодня ты ему нужен, а завтра?

Он был прав. Тем не менее, я понимал, что весь этот разговор был построен для того, чтобы я помнил кому обязан.

– Что ты советуешь? – спросил я, решив отыгрывать предписанную роль.

Ратибор некоторое время смотрел на меня, словно оценивая.

– Делать своё дело, – сказал он. – Строй, лечи, обучай отроков, что велел тебе Великий князь, собирай дружину… НО! – повысил он голос. – В политику не лезь. Право голоса при обсуждении вопросов, касающихся медицины и обороны границ, это хорошо, но, прежде чем что‑то предлагать, лучше посоветуйся со мной и Шуйским. И в вопросы обороны не лезь. Это тема воевод, а не дворянина, у которого и дружины своей нет. Но даже когда появится, если не хочешь сократить себе жизнь, не лезь туда и лучше помалкивай.

– Ясно, – сказал я. У меня были примерно такие же мысли. И высовываться я не собирался.

Тем временем Ратибор продолжал.

– Шуйский мне намекнул в письме, что ты там, в Москве, Морозовых под корень помог извести. Это правда?

Я усмехнулся и про себя подумал.

– «Да тебе там не только про это намекнули, а ЦУ на всю мою дальнейшую жизнь передали. Вот только вопрос, почему Шуйский сам не составил такой разговор? – я посмотрел на Ратибора. – А не приписываешь ли ты свои слова к словам Шуйского?» – промелькнула у меня мысль.

Я посмотрел на тёмную жидкость, что налил мне в кубок Ратибор, начал отвечать на вопрос касательно Морозовых.

– Я просто лечил. А кто кого извёл, это дело Великого князя.

– Умный ответ, – усмехнулся он, – но опасный. Морозовы были сильны, и у них остались друзья. Хотя… – задумался он. – Пока ты в Курмыше, никто к тебе не полезет. Приграничная крепость совсем не тянет не лакомый кусок, на который можно польститься.