Инес фыркнула.

– Нет, конечно, сеньор Дмитрий. В Кастилии за такое меня бы отправили в монастырь, а вас вызвали бы на дуэль мои братья. – Она лукаво улыбнулась, и в уголках её глаз появились бесята. – Просто… в телеге было спать ужасно неудобно. Жёстко, холодно, Нува ворочается, воины рядом храпят. А у тебя шатёр, шкуры тёплые… Вот я и пришла к тебе.

Она сделала шаг вперёд, почти касаясь меня грудью, и понизила голос до интимного шёпота:

– Или тебе не понравилось, когда ты проснулся? Я чувствовала твою руку, сеньор. Ты сжимал меня так… собственнически.

Её наглость переходила все границы. Она играла со мной, и чёрт возьми, это работало.

Но я не мог позволить ей думать, что она может крутить мной, как хочет.

– Мне не нравится эта наглость и попрание моего авторитета, – холодно произнёс я, глядя ей прямо в глаза. – Ты пленница, Инес. Пусть и привилегированная, но пленница. Ещё одна такая выходка, и ты поедешь связанной вместе с остальными татарами.

Улыбка сползла с её лица, сменившись обиженной гримасой. Но в глазах я увидел уважение.

– Иди к себе, – указывая на телеги приказным тоном сказал я. – И чтобы я тебя возле своей палатки не видел.

Она гордо вскинула подбородок, скинула мой плащ мне на руки и, оставшись в своей тонкой одежде, продефилировала к обозу с таким достоинством, словно шла по королевскому дворцу, а не по грязному лагерю.

Я проводил её взглядом, покачал головой и развернулся в сторону экзекуции.

Григорий разошёлся не на шутку. Спина Прошки уже превратилась в кровавое месиво, парень перестал кричать и только глухо стонал, вжимаясь лицом в землю.

– Хватит! – подходя ближе крикнул я.

Григорий замер с поднятой рукой.

– Мало ему, собаке! – рявкнул отец. – Пусть запомнит!

– Запомнил уже, – я перехватил руку отца, опуская кнут. – Нам ещё до дома пилить и пилить. Если ты его сейчас искалечишь, кто будет саблей махать, если татары нагонят? Или ты его на своём горбу понесёшь? – посмотрев на спину Прошки я понял, что поздно спохватился. И вряд ли дружинник сможет твёрдо держать саблю в руках следующие дни. – Матвей, Федор! – позвал я учеников. – Займитесь им. Промойте раны и намажьте медом или мазями на его основе.

Утро после воспитательной порки выдалось хмурым, под стать настроению побитого Прошки. Но задерживаться мы не могли. Каждый час промедления грозил тем, что кто‑то из соседей Барая, проезжая мимо, заметит неладное в пустой крепости или наткнётся на следы нашего погрома.

Мы шли тяжёлым, грузным маршем. К полудню мы сделали короткий привал, чтобы напоить лошадей. Я жевал сухарь, когда ко мне подошёл Семён.

– Дмитрий, – тихо сказал он, кивнув на связанного Барая, которого везли на отдельной телеге, как особо ценный груз. – Мурза этот… зыркает волком. И бормочет что‑то. Грозится, что родня нас из‑под земли достанет.

Я вытер крошки с губ.

– Вот и славно. Значит, пора поговорить по душам. Вечером, как встанем лагерем, тащи его ко мне.

До вечера мы шли в напряжённом молчании. Лес давил. Но, к счастью, погони не было. Видимо, татары и впрямь были слишком заняты войной на юге или просто не ожидали такой наглости.

Лагерь разбили уже в сумерках, выбрав небольшую поляну, окружённую буреломом. Костры развели в ямах, чтобы не светить.

Как только стемнело, я сел на бревно у огня и кивнул Семёну.

– Веди.

Барая приволокли два дюжих дружинника. Бросили на землю передо мной. Мурза выглядел потрёпанным: дорогой халат в грязи, лицо в ссадинах, но взгляд… Взгляд оставался надменным.

Я вытащил кинжал и начал неторопливо ковырять им щепку.

– Ну здравствуй, Барай, – с наигранным спокойствием сказал я. – Мы с тобой толком не поговорили. Времени не было, но теперь у меня его полно.

– Ты покойник, урус, – прохрипел он. – Мой дядя сдерёт с тебя кожу живьём.

– Дядя? – я приподнял бровь. – И кто же твой дядя? Неужто сам Ильхам Гали?

Барай усмехнулся, обнажив окровавленные зубы.

– Ильхам – мой дальний родич. А вот Махамет‑хан… Он мой двоюродный дед. А дядя мой – бек Урак. Слышал о таком?

Я переглянулся с Григорием. Имя Урака было известно.

– Слышал, – кивнул я. – Значит, ты птица высокого полёта. Внучатый племянник хана, племянник бека… Что ж ты тогда в такой глуши забыл, Барай? Почему не при дворе в Казани?

Мурза скривился, словно от зубной боли.

– Шакалы при дворе… Я убил в поединке сына улуга карачибека* . Честно убил! Но они… сослали меня сюда. Сказали, охранять границы.

(Самая влиятельная светская должность после хана. Руководил диваном (советом знати), координировал внешнюю политику, сбор налогов, распределение земель и военных сил. Фактически выполнял роль «первого министра»: принимал ключевые решения, представлял хана на переговорах, контролировал местную администрацию.)

– Понятно. Ссыльный значит.

Я наклонился к нему ближе, поигрывая кинжалом.

– А теперь скажи мне… Откуда у тебя в подвале игрушки? Те самые, что грохочут и огнём плюются?

– Это… подарки, – пробормотал он.

– Подарки? – я рассмеялся. – Не ври мне, Барай. Тюфяки и порох откуда у тебя?

Он молчал. Я кивнул Семёну. Тот шагнул вперёд и с размаху ударил мурзу сапогом под дых. Барай согнулся, хватая ртом воздух.

– Говори, – холодно сказал я. – Или следующий удар будет ножом. В колено.

– Астрахань… – просипел он. – Я был там… с посольством, до войны ещё. Купил у генуэзцев тюфяки, две штуки. Одну себе, другую… другу обещал, Касиму. Он сейчас на войне.

– Генуэзцы, значит… – протянул я. – А порох?

– Тоже у них. Четыре бочонка. Больше не продали.

Я удовлетворённо кивнул. Главное, что это не местное производство, а импорт.

– А теперь о главном, – я убрал кинжал в ножны. – Ты ведь думаешь, что мы тебя выкупать будем?

Барай выпрямился, насколько позволяли верёвки. В его глазах зажглась надежда.

– Моя родня в Крыму… В Каффе. Они богаты. Они дадут много золота. Рабов… Каких хочешь рабов! Девок любых… Хочешь персиянку? Или франкскую деву? Только скажи!

– В Крыму, говоришь? – переспросил я. – Далеко твой Крым.

– Они пришлют! Через посредников! Я напишу письмо! – Барай чуть ли не подпрыгивал. Он решил, что раз ещё жив, то за него собираются назначить выкуп.

Я посмотрел на него с брезгливостью. Потом перевёл взгляд на Богдана.

– Богдан, – позвал я.

– Да, Дмитрий Григорьевич?

– Ты слышал? Он обещает нам золотые горы.

– Слышал, – усмехнулся Богдан. – Красиво поёт.

– Вот только… – я снова посмотрел на Барая. – Я не верю тебе, мурза. Ты же сам сказал – твой дядя сдерёт с меня кожу. Как только я тебя отпущу или начну переговоры, ты приведёшь сюда орду. И тогда никакое золото мне не поможет.

Улыбка сползла с лица Барая. Он понял.

– Нет… Ты не посмеешь! Я чингизид! Моя кровь священна!

– Твоя кровь такая же красная, как у тех русских парней, которых ты рвал конями, – отрезал я. – Богдан, кончай его.

Барай открыл рот, чтобы закричать, но Богдан действовал молниеносно. Он шагнул вперёд, перехватил мурзу за волосы, запрокидывая голову, и одним резким движением провёл ножом по горлу.

Кровь хлынула чёрным потоком в свете костра, заливая дорогую, хоть и грязную, ткань халата. Тело пару раз дёрнулось и обмякло.

– Уберите падаль, – сказал я устало. – И вот что… Протащите его через лагерь. Мимо наших освобождённых… пусть видят, что их мучитель сдох.

Дружинники подхватили тело за ноги и поволокли прочь. Я слышал, как стихли разговоры у костров, когда они проходили мимо. Слышал, как кто‑то из русских баб всхлипнул, а потом начал истово креститься.

Инес больше не предпринимала попыток приникнуть в мою палатку. И вообще делала вид, будто обиделась. Видимо чувствовала чертовка, как она мне нравилась, и хотела использовать это.