Он слез с кровати и бойко подошел, держа руки за спиной. Причём я был уверен, что он копировал походку отца. И больше всего это было заметно, когда он выпятил грудь и нахмурил светлые брови.

– Ты кто? – требовательно спросил он.

– Митрий, – встал я со своего места и низко поклонился наследнику Великого князя. – Лекарь.

– Это ты маму резал? – выпалил он.

Я поперхнулся воздухом.

– Кто тебе такое сказал, княжич?

– Дядька Франческо говорил, что ты живодер и режешь людей, – заявил он с детской непосредственностью.

Я отложил ремень и присел, чтобы наши глаза были вровень.

– Дядька Франческо много чего говорил. А мама твоя жива и здорова. Вот только он в темнице, а твоя мама идёт на поправку. – И тут же спросил. – Думаешь, твой отец позволил бы плохому человеку находиться подле твоей мамы?

– Эммм, – растерялся ребёнок. – Нет…

– А это у тебя что? – вдруг спросила Настя, показывая на мою грудь.

– Царапина.

– Болит? – включился в разговор Иван.

– Немного.

– А сабля у тебя есть? – глаза пацана загорелись. – Настоящая?.

– Есть. Но она у меня не с собой, – соврал я, заметив отрицательный жест Марии Борисовны головой.

На самом деле, после нападения я попросил вернуть мою саблю. Так вот, когда Шуйский узнал, что у меня её нет, он крепко так выругался, и попросил рассказать, когда и при каких обстоятельствах у меня её забрали. Я поведал как дело было, при этом уже догадываясь, что вероятнее всего уже тогда шла подготовка к устранению Марии Борисовны.

Уже к полудню следующего дня после нападения мне вернули саблю и теперь она лежала в углу за дверью, до которой с моего места мне было рукой подать.

Тем временем Иван разочарованно вздохнул.

Вдруг я вспомнил слова матери из моей первой жизни.

«Мальчишки такие мальчишки», – и это меня немного улыбнуло.

Темница.  

В подклетях Кремля, там, куда даже днем не проникал солнечный свет, пахло сыростью, крысиным пометом и тем особым, металлическим запахом страха, запекшейся крови и отчаяния.

Василий Фёдорович Шуйский стоял, скрестив руки на груди, и смотрел на человека, прикованного к стене. Человеком это существо можно было назвать с натяжкой. Лицо Павла Готликова, так звали выжившего убийцу, представляло собой сплошную багровую маску из лопнувших волдырей. Жирный мясной бульон, которым его «угостил» лекарь Митрий, сделал своё дело не хуже палаческого кнута. Кожа слезала лоскутами, один глаз заплыл так, что его не было видно, а потом уже и здесь добавили и губы превратились в кровавое месиво.

Но Шуйский не испытывал к нему жалости. Жалость умерла в нем в ту секунду, когда он увидел мертвых стражников у дверей Великой княгини, когда увидел синяк на лице своей жены. Когда помогал Ярославу класть на стол Митрия с раной на груди…

– Воды, – прохрипел Готликов, облизывая разбитые губы.

– Воды? – переспросил Шуйский, делая шаг вперед. – Воду заслужить надо, Паша. Пока что ты заслужил только кипяток.

Василий Фёдорович кивнул палачу. И кряжистый мужик шагнул к жаровне, где грелся нехитрый инструмент.

– Я ведь не спрашиваю, кто тебя послал, – продолжил Шуйский, разглядывая свои ногти. – Времени у меня много. Мы уже знаем, как тебя зовут, и скоро доберёмся до твоих родных. Смотри, – подошёл он к стене напротив. – Вот в эту цепь я закую твою мать или жену. А может, всех вместе… – Шуйский сделал вид, что задумался. – Мы пока не знаем, кто твоя родня. Но сыск уже идёт, и твоего подельника уже опознали и его отца уже везут сюда. И скоро…

Готликов дернулся в кандалах,

– Не надо… – заскулил он. – Я скажу… Я всё скажу!

– Что ты скажешь? Кто тебя послал?

– Да…

– Паша, ты мне соврёшь. Не надо, не рассказывай мне ничего. Ты всего два дня держался. Неужели ты не хочешь повстречаться с родными? Посмотреть им в глаза? – говорил Шуйский тихим голосом, вот только у Павла Готликова жилы в теле стыли, когда он представлял, что палачи сделают с его семьёй.

– Я скажу правду. Всё, что знаю. Обещаю. Только…

– Говори, – равнодушно бросил Шуйский.

– А мои родные… Ааааааа… – закричал Голиков, когда ему к шее прислонили раскалённый железный прут.

– Условия свои ты лукавому ставь. А мне говори, кто тебя послал!

– Мне заплатили… Десять рублей…

– Кто? Имя! – теряя терпение рявкнул Василий. Время утекало сквозь пальцы. Если заказчик узнает, что исполнитель жив, он попытается обрубить концы и сбежать. И хоть Шуйский позаботился о том, чтобы во всём Кремле распространились слухи, что оба нападавших были убиты при попытке погубить Марию Борисовну, но он знал, что рано или поздно заговорщики узнают о том, что один убийца выжил.

– Боярин… – сплевывая сукровицу Готликов закашлялся. – Человек от боярина Морозова… Григория Васильевича…

Шуйский замер. В подвале повисла тишина, нарушаемая лишь треском углей в жаровне.

– «Морозов?» – не мог он поверить о своим ушам. Григорий Морозов, один из старейших и влиятельнейших бояр Москвы. Род, корни которого уходили вглубь веков не меньше, чем у самих Шуйских. Но хуже всего было другое. Племянница Василия, Алёна, сестра Ярослава, ехала в Москву именно для того, чтобы выйти замуж за сына Морозова. Этот брак должен был скрепить союз двух могущественных кланов. А теперь выходило, что Шуйский, сам того не ведая, вез овечку прямо в логово к волкам.

– Ты врешь, пес, – прошипел Шуйский, хватая Готликова за грудки. Ожоги на лице пленника натянулись, и тот взвыл от боли. – Морозов богат, как Крез*. Зачем ему смерть Великой княгини?

(Выражение «богат, как Крез» – устойчивый фразеологизм, означающий исключительное, легендарное богатство. Откуда пошло выражение?

Крез (или Крёз) – царь Лидии (регион на западе Малой Азии, ныне территория Турции) в 560–546 гг. до н. э.

Почему Крез стал символом богатства? – Золотые россыпи Лидии.

Крез унаследовал контроль над богатыми золотоносными месторождениями реки Пактол.)

– Не знаю… – рыдал убийца. – Клянусь крестом, не знаю! Мне велели только… сказали, лекарь мешает. Сказали, если княгиня выздоровеет, то всему конец. Что Тверь силу возьмет… А Морозовы… они с Ливонским орденом знаются…

Шуйский отпустил его, брезгливо вытирая руки о платок. Картина начала складываться. Смерть княгини открывала дорогу для нового брака Ивана, возможно, с той самой Софьей Палеолог, о которой говорили новгородцы. А за Софьей стоял Рим и, косвенно, Литва.

– А кто ещё? – спросил Шуйский, наклоняясь к пленнику. – Кто помогал Морозову?

Готликов замотал головой, но Василий Фёдорович кивнул палачу. Раскалённый прут приблизился к лицу убийцы.

– Франческо! – завопил Готликов. – Он яд давал! Он всё знал!

Шуйский выпрямился.

«Значит, итальянец тоже в деле», – ухмыльнулся князь. В отличие от Готликова Франческо до сих пор утверждал, что его ложно обвиняют.

В итоге за несколько часов Готликов рассказал всё, что знал и о чём просто догадывался.

– Пиши всё, что он скажет, – бросил Шуйский дьяку, сидевшему в углу за шатким столиком. После чего развернулся и вышел из подвала, бросив на ходу страже. – Никого не впускать и не выпускать. Если этот сдохнет до утра, вы сдохнете следом.

Иван Васильевич последнее время плохо спал. Великий князь сидел за дубовым столом, и смотрел на пляшущее пламя свечи.

Когда ему доложили, что к нему в столь поздний час пришёл Шуйский, он, не раздумывая, велел пропустить его.

– Ну? – только и спросил он.

Василий Фёдорович, не тратя времени на поклоны, подошел к столу и, тяжело вздохнув, посмотрел в глаза Великому князю.

– Лекарь Франческо… по всей видимости, человек из Рима, он травил Марию Борисовну.