Иван коротко кивнул. Тогда Шуйский присел на корточки к лежащему Морозову. Он не стал кричать. А просто посмотрел в глаза бывшему другу и соратнику.

– Скажи, Григорий, – начал он, – а когда ты веру православную продал?

– Что? – Морозов вскинулся, в его голосе прорезалось искреннее возмущение. – Я? Никогда! Я крест целую…

– Щёлк, – звук пощёчины был звонким, и голова Морозова мотнулась в сторону. Шуйский бил не наотмашь, а коротко, стараясь унизить его.

– Не прикидывайся дураком, Гриша, – ледяным тоном произнёс Василий Фёдорович. – Или ты думаешь я не знаю про заговор? Про то, как вы хотели подложить под нашего государя подстилку папскую? Софью Палеолог?

Морозов замер, прижимая ладонь к горящей щеке. Его глаза забегали.

– Откуда… – прошептал он, уставившись на него широко раскрытыми глазами.

– Щёлк, – прилетел второй удар, и из разбитой губы боярина потекла тёмная струйка крови.

– Глазки не отводи! – рявкнул Шуйский. – Смотри на меня! Ты думал мы слепые? Думал, Менгден тебе одному письма шлёт?

Иван Васильевич нахмурился. Он явно не понимал всех деталей.

– Василий, – подал голос Великий князь. – О чём ты? Какая Софья?

Шуйский выпрямился, вытирая ладонь о полу кафтана, словно испачкался о грязь.

– Помнишь, Иван Васильевич, напали на меня по дороге из Нижнего? Мы взяли языка. Новгородца. Он перед смертью пел, как миленький. Вот только одного я не понимаю, Григорий, – произнёс он, глядя на поверженного врага сверху‑вниз. – Зачем меня‑то живым брать велели? Новгородец сказал, приказ был строгий: Шуйского не убивать, только вязать. Зачем я вам сдался? Убили бы, и концы в воду.

– Говори! – пнул Морозова, Великий князь.

Морозов скорчился, застонал, но ответил. Терять ему было уже нечего.

– Ты… ты нужен был, Вася, – прохрипел он. – Потому что умный. И власти у тебя много и влияния на него.

– Ты что несёшь падаль! – со всего размаха пнул Шуйский, Морозова. Слова тот произнёс опасные, и в интересах Василия, чтобы Великий князь пропустил их мимо ушей. – Я тебе язык вырву, если ещё раз что‑то подобное скажешь!

– Спокойнее, Василий, – положил руку на плечо своего воеводы Иван. – Думаешь, я не понимаю, что он рассорить нас пытается. Но вот только ты мне служишь верно, тогда как он заговоры строит.

– Великий князь Иван Васильевич, – положил руку к груди напротив сердца Шуйский, – ты же знаешь, я никогда…

– Знаю, – спокойным тоном ответил Иван. – И давай не будем тратить время, и послушаем, что он нам ещё расскажет. – Он присел рядом с Морозовым. – Так зачем вам понадобился Шуйский?

– Менгден сказал… если мы объединимся… Если два сильнейших рода встанут рядом… Мы любого государя в бараний рог согнём. Мы уговорили бы Ивана… или заставили. Софья – это не просто баба. Это союз с Римом, это сила против Орды… Мы думали, ты поймёшь. Ты же не дурак, Вася. Ты всегда выгоду видел.

– То есть ты хотел убрать Марию Борисовну, а потом, через боярскую смуту, навязать новый брак? С племянницей последнего византийского императора, что сейчас в Риме под крылом Папы сидит.

В палате повисла тишина. Такая плотная, что казалось, её можно резать ножом.

Шуйский усмехнулся.

– Знаешь, я понял, что ты не просто предатель. Ты дурак. Ты решил, что властью можно торговать, как гнилой рыбой на торгу.

Тем временем Иван Васильевич вернулся в кресло.

– Довольно, – бросил он. – Я услышал достаточно, и вот мой приказ! Морозовых в темницу. Всех. Жену, братьев, племянников. Всех, кто носит фамилию Морозов. Имущество – в казну. Земли – в казну. Холопов… – он задумался, что с ними делать. – Потом решу.

Морозов завыл и пополз к ногам князя, пытаясь поцеловать сапог.

– Государь! Пощади! Бес попутал! Не губи род!

Иван с брезгливостью отдёрнул ногу и, отступив, пнул и попал Морозову в нос.

– А детей? – вдруг спросил Шуйский.

Иван замер.

– Всех, Василий. Я сказал – всех. Я выжгу это семя, чтобы даже памяти о предателях не осталось. Дети вырастут и захотят мстить. Мне не нужны новые заговоры через двадцать лет.

Морозов зарыдал в голос, ударяясь лбом о пол.

– Дети‑то при чём, ирод⁈ Петрушка, Васька… они же малые! Побойся Бога! – Морозов уже понял – ему конец, и не стеснялся в выражениях.

Шуйский шагнул наперерез решению государя. Это было крайне рискованно.

– Государь, – твёрдо сказал Василий Фёдорович. – Не бери грех на душу. Дети не виноваты в грехах отцов. Если ты сейчас сгноишь в темнице младенцев – народ не поймёт. Церковь возропщет. Назовут тебя Иродом, и будут правы.

Иван сузил глаза.

– Ты смеешь мне указывать? – возмутился Иван Васильевич.

– Я смею давать совет, – не отступил Шуйский. – Ты казнишь виновных. Григория, его братьев – тех, кто знал и молчал. Но детей… отдай их мне.

– Тебе? – брови князя поползли вверх. – Зачем тебе волчата?

– Я сделаю из них верных псов государевых, – ответил Шуйский. – Я возьму их на поруки. Воспитаю в своём доме. Они забудут имя Морозовых, если надо будет. Но они будут жить и служить тебе. И будут знать, что жизнью обязаны твоему милосердию… и моему слову.

Иван молчал долго. Он сверлил Шуйского взглядом, пытаясь найти в его словах… что? Великий князь и сам не понимал. Наконец он громко вздохнул.

– Ты ручаешься? Головой?

– Головой, – кивнул Шуйский. – И честью рода.

– Будь по‑твоему. Детей забирай. Но если хоть один из них косо посмотрит в мою сторону… ты ответишь.

– Благодарю, государь.

Иван махнул рукой страже.

– Уведите эту падаль. В нижние казематы. Допрос продолжить. Я хочу знать каждое имя, каждый золотой, переданный из ордена.

Морозова поволокли к выходу. Он уже не сопротивлялся, висел на руках стражников. Но при этом Шуйский заметил, перед тем как двери закрылись, благодарность в глазах Морозова за то, что тот сохранил его детей, внуков и племянников от смерти.

Митрий Григорьевич.  

В палате пахло не ладаном и не лекарствами, а свежей липовой стружкой.

Я сидел у окна, стараясь не делать резких движений – грудь всё ещё напоминала о себе тупой, ноющей болью, стоило мне только глубоко вздохнуть или повернуться.

– Ну? – нетерпеливо спросил Иван. Маленький княжич стоял рядом. – Готово?

– Терпение, – пробормотал я, подгоняя последний шарнир. – Поспешишь – людей насмешишь. А у нас дело серьёзное, военное! – нагонял пафоса я.

Я вставил крохотный деревянный штифт в коленный сустав фигурки, капнул смолы для фиксации и подул.

– Вот теперь – готово.

И я протянул игрушку Ивану. Это был всадник. Грубоватый, конечно, времени на тонкую резьбу не было, но зато функциональный. Ноги и руки у него крепились на простейших шарнирах, позволяя сгибать их в коленях и локтях.

Иван схватил солдатика с благоговением.

– Он гнётся! – восторженно выдохнул мальчик, сгибая деревянную ногу. – Смотри, Настя! Он как живой!

Анастасия, сидевшая на ковре у постели матери, подняла голову и улыбнулась, разделяя радость брата. Дети Марии Борисовны пришли полчаса назад и, чтобы не расстраивать Ивана, я попридержал подарок для старшей сестры.

Хоть девушке уже было двенадцать лет, но от Марии Борисовны я знал, что та ещё играет в куклы. Поэтому не стал мудрить и решил угодить и ей.

Я встал с лавки, убирая платок с опилками, и достал заранее спрятанную куклу.

– Держи, княжна, – улыбнулся я. – Только не корми её кашей, дерево разбухнет.

Девушка посмотрела на меня округлившимися от удивления глазами и прижала куклу к груди, просияв так, словно ей вручили полцарства.

– Спасибо, Митрий!

– А конь? – тут же переключился Иван, деловито осматривая всадника. – Ему же конь нужен!

– Конь сохнет, – кивнул я на подоконник, где стояла фигурка лошади. – И заметь, княжич, всадник с коня снимается. Хочешь – в атаку скачет, хочешь – в пешем строю рубится. Только раскрасить я их не успел. Угля у нас много, а вот с красками беда.