На этом Петров не успокоился. Сам приехал в Тайшиху, провел беседу с каждым членом партии в отдельности, и от обязанностей председателя колхоза освободили Игната без лишнего шума: председателем стал Стефан Иванович Белозеров.

А лето опять выдалось засушливым. Солнце выжгло травы на склонах, посерела степь, обмелела речка. Проезжая по полям, Игнат с грустью смотрел на посевы. Только на парах пшеница не очень поддавалась засухе, все остальное сворачивалось от жары, желтело, злополучный рыжик выгорел почти дотла, ему бы сейчас не помогли и проливные дожди. Еще ладно, что у Белозерова хватило ума разместить его не на лучших землях.

Стефан Иванович измотался на работе, почернел от забот, задубленная кожа на впалых щеках шелушилась, глаза смотрели устало. Все чаще приезжал он на полевой стан, где Игнат ремонтировал амбары, и возвращался к тому, давнему уже разговору, с которого началось их расхождение. Говорил мало, спросит что-нибудь, замолчит, сидит курит, задумчиво смотрит перед собой, потом резко встанет, взлетит в седло и умчится в поле. Однажды, стегая себя прутиком по голенищу ичига, сказал:

— Запутался я тогда, Игнат. Ты, конечно, тоже не во всем прав, но прав больше, чем я. Трудно мне. Боюсь сызнова напутать.

— Не напутаешь, если понял.

— Из армии пришел, тоже казалось, понял… Игнат, если меня будет заносить, остерегай. Ты знаешь мой характер. Теперь, правда, сам себя научился усекать… Раньше к тебе разве пришел бы с таким разговором ни в жизнь! Хотя тогда это и больше требовалось… Не знаю… Но чувствую, что-то иное нужно от меня людям.

В другой раз приехал на рессорке, коротко сказал:

— Поехали.

— Куда?

— В район. На пленум.

— Чего я там позабыл?

— Ты же из состава райкома не выведен пока.

— Ладно, поедем, — вздохнул Игнат. — И что за нужда пришла в такое время заседать?

— Ход подготовки к хлебоуборке будет обсуждаться. Но не это главное. После того бюро, где тебе шею намылили, трещина между Петровым и Евграфовым, до этого мало заметная, начала все больше расходиться. Всем видно стало одному из них уйти надо.

— Петров не уйдет.

— Я тоже так думаю. Посмотрим, как оно все получится. Пленум проходил в зале Дома культуры. Игнат притулился

у открытого окна, изнемогая от духоты. Полуденное солнце палило землю. Невидимая пыль висела в горячем воздухе; на земле в тени от домов сидели, растопорщив крылья, изнуренные зноем куры; полегла у заборов трава; вязкая, тягучая стояла тишина. А из-за сопок медленно выкатывались белые, с густой синевой в глубине облака. Чувствовалось приближение грозы.

С первым вопросом покончили быстро. Люди, одуревшие от жары, плохо слушали, неохотно и мало говорили.

— На очереди организационный вопрос, — Петров вытер мокрым носовым платком лысину, распаренное лицо. — В связи с переходом товарища Евграфова на другую работу, директором МТС, есть предложение освободить его от обязанностей секретаря райкома.

По залу будто пробежал свежий ветерок, все зашевелились. Кто-то спросил:

— Сам уходит или как?

— Сам, товарищи, — успокоительно произнес Петров.

«Вот как ловко, как пристойно!» — с горьким удивлением подумал Игнат, отыскивая глазами Федора Григорьевича. Он и тут ухитрился сесть чуть в стороне от стола президиума.

— Есть другие предложения? — спросил Петров. Евграфов поднялся.

— Можно мне? — И, не дожидаясь разрешения, легким твердым шагом подошел к трибуне. — Товарищи, я ухожу сам. Это верно. Но я хотел бы здесь сказать о причинах, которые заставили меня принять такое решение. С товарищем Петровым было трудно работать всегда, а в последнее время стало и вовсе невозможно. Мне чужды его методы работы, бюрократические в своей основе, его склонность к произвольным решениям, порой не только не отражающим жизни, но и противоречащим ее развитию. Я уже не говорю о том, что внимательность к людям у него заменяет нетерпимость, товарищескую требовательность, грубость. Все мои попытки открыть ему глаза на самого себя оказались тщетными. И я ухожу. Но я не имел права уйти отсюда молча. Я знаю, рано или поздно, вопрос о товарище Петрове встанет перед вами со всей остротой…

Тишина была такая, что стало слышно, как под потолком лениво жужжат мухи.

Петров тяжело поднялся.

— Еще есть желающие говорить?

В обычности его интонации таилась угроза. Белозеров дернулся, выкрикнул:

— А почему бы вам не высказаться самому?

— Отвечать на беспардонную клевету считаю ниже своего достоинства, — сказал Петров.

— Тогда разрешите мне! — Белозеров быстро пошел к трибуне, по скрипучим ступенькам взбежал на сцену, круто повернулся лицом к залу.

— Было время, когда я считал: большой и маленький руководитель во всем должен быть похож на товарища Петрова. Как товарищ Петров, он должен идти впереди людей, подталкивать тех, кто отстает, одергивать тех, кто уклоняется в сторону или норовит подставить ножку другим. Я старался делать, как он. Но сейчас вижу, большой или маленький руководитель должен идти не впереди, не сбочь народа, а вместе с ним, жить его заботами, делить его печали, болеть его болями… Это много труднее, чем трясти перед носом перстом указующим, — Белозеров повернулся к столу президиума. — Вы, товарищ Петров, хорошо помните, как мурыжили Игната Родионова за его план. Может быть, не все в том плане было ладно, может быть, его следовало еще раз совместно продумать. А вы? С маху подрубили его основы, швырнули нам в лицо и, чтобы план как-то не возродился или не воплотился помимо вас, расправились с Родионовым. Жалею, что не сразу понял это и стал вашим невольным пособником. Теперь смотрю на пустые земли, политые потом, вытянувшие столько сил, и не могу понять, что руководило вами, когда вы внедряли заведомо негодные у нас культуры. Во всяком случае, вы не думали о пользе народной. Бездушная бумага, чья-то ошибочная установка вот что руководило вами. А когда Евграфов предлагал добиться отмены этой установки, вы не захотели. Рискованно это. И трудно. Куда легче нажать на колхозы. И нажали. И угробили труд сотен людей. А что же дальше? Евграфов должен уйти, вы же останетесь. Снова будете жать, ломать, коверкать. Нет, не согласен я с этим, товарищ Петров! Белозеров быстро спустился со сцены.

Петров выслушал Белозерова спокойно, будто речь шла не о кем, только лицо стало серым и дряблым.

— Разговор считаю не по существу. Вопрос стоит не обо мне. Кто за то, чтобы освободить Евграфова от обязанностей секретаря райкома, прошу поднять руки.

Десять, пятнадцать рук поднялись, однако тут же многие опустились.

— Против? — сиплым безжизненным голосом сказал Петров. Руки дружно взлетели над головами.

— Что теперь будет? — тихо спросил Игнат Белозерова.

— Петрову теперь крышка!

Они вышли на улицу, сели в рессорку, покатили домой. Всю дорогу молчали. Тучи, таящие в черной глубине молнии, ползли над сопками. Вот-вот громыхнет гром, придет в движение застойный воздух, исчезнет духота, и на иссушенную землю лягут первые капли долгожданной влаги…

Бежит речка, всплескиваясь на перекатах, омывая затравеневшие берега.

Поплавок удочки засел в тине, но Корнюха не выводит его на глубину, воткнул удилище в землю, смотрит на розовые блики утренней зари, прильнувшие к воде, на клочья пены, проплывающие мимо, задумчиво шевелит бровями. Бежит время, как речка. Но течение речки можно остановить запрудой и даже вспять повернуть можно, жизнь другое дело. Ушли годы. Время высветлило виски, пропахало на лице глубокие борозды, остудило сердце, оно даже и болеть-то не может, только разбухает от тоски, заполняя всю грудь.

Солнце еще не взошло, и в Тайшихе тишина. Сегодня объявлен общий выходной. Сено скошено, сметано, а хлеб еще не подоспел, можно и передохнуть. Корнюха теперь тоже колхозник. МТС уже нет, технику передали в колхозы, ничего другого ему не оставалось. Шоферство он теперь бросил, тяжеловато стало водить машину, слесарит в мастерских. Работа, как и любая другая, не очень скучная, но и не больно веселая. В мастерских его считают лучшим слесарем, заведующий Василий Павлович Рымарев самую трудоемкую и самую срочную работу всегда ему дает. Знает, что он ночей спать не будет, а сделает. Однако молодому Рымареву невдомек, что не от избытка старательности днюет и ночует он в мастерских. Свой дом, запущенный, необихоженный, пустой, не зовет, не манит. Сын, как закончил десятилетку, так и оторвался…