В его затуманенном мозгу тюрьма представлялась избавлением от всех обид и болей.

— Ты погляди на себя в зеркало… — с сожалеющей улыбкой посоветовал Максим.

Елена услужливо подала ему осколок зеркальца, он хотел его кинуть на пол, но задержал в руке, и рука его дрогнула: увидел опухшую рожу с растрепанной бородой и красными воспаленными глазами. Едва поверил, что эта мерзкая образина его, упрямо сказал:

— Ну и что? Ну и пусть! К такой-то матери вас всех!

— Хватит дымить, Лука, — сказал Максим. — Займись лучше чем-нибудь. В МТС на стройку люди требуются…

— Пусть там твой Белозеров работает! Я не керосинщик. Я хлебороб!

Утром Елена не дала ему похмелиться. Он чуть ее не поколотил. Потом вспомнил, что на днях припрятал шкалик, засунув его в старый ичиг, достал, ушел на гумно, вытянул водку из горлышка и лег на траву. В голове прояснилось.

Рядом на пустоши вразнобой стучали топоры, дзынь-дзынь сек воздух звон железа, клокотал трактор, выстреливая в небо синие клочья дыма, по штабелям досок и круглого леса бегали ребятишки и козы. Там же носился его Антошка. Он залез на самый высокий штабель, пошел по крайнему бревну, растопырив ручонки, ветерок пузырил на спине рубаху из зеленого сатина. Лучке показалось, что бревно под ногами сына качается и вот-вот скатится со штабеля.

— Антон!

Сын оглянулся, заметил его и скользнул за штабель. Спрятался, пострел! Боится, что ли? Оно и не мудрено испугаться…

Лучка провел ладонью по лицу, перелез через прясло и подошел к штабелю. Ребятишки сидели за бревнами, строили из щепок домики. Антошка, услышав хруст под его ногами, вскочил, выронив из подола стружки, нагнул голову настороженный, будто зверек, готовый в любую минуту показать пятки. У Лучки больно защемило сердце.

— Ты что делаешь, Антоша? — старался спросить ласково, но голос звучал, как у охрипшего от лая кобеля самому стало противно.

— Играю…

— Поди-ка, сынок, сюда…

Он вытер ему нос, пригладил спутанные волосы.

— Ты играй, а я посижу тут, и домой вместе пойдем. Ладно?

Он сел на штабель. Отсюда была видна вся строительная площадка. Возле ограды Прохора Семеныча плотники закладывали первый венец длинного здания, ближе из развороченной земли поднималась каменная кладка фундамента, а на отшибе, у гумен, торчал целый лес столбов. Народу на стройке было много, но суеты не замечалось, каждый, видать, знал свое место и дело. «Ишь ведь как!» с уважением подумал Лучка.

Мимо, тарахтя пустыми железными бочками, катилась телега, сбоку вислобрюхой лошади шагал Никита Овчинников.

— Здорово, Никита! Ты что тут?

— За горючим приехал.

— Присаживайся, покури.

— Сидеть мне, Лука Федорович, некогда. Трактор дожидается.

— Отсеялись?

— Давно.

— А сейчас что делаете?

— Пары подымаем. А ты что, вроде как хворый?

— Хворый и есть. Ну, езжай…

Дома Лучка истопил баню, напарился до ломоты в костях, наточил топор и утром пошел в МТС. Работу ему дали хорошую — делать рамы, двери, косяки. Столярки еще не было. Он сам поставил верстак под навесом из сосновых досок, принялся за дело.

Сил никаких не было, ослабел хуже, чем от лютой хворости. В полдень под навесом становилось душно, жара выжимала из досок тягучие капли смолы, по его лицу струился пот, падал на крутые завитушки стружек. Садился отдыхать на ветерок, и взгляд прилипал к полям с разливами синевато-зеленых всходов пшеницы; отворачивался и видел свой забор, а за ним угадывал мертвые верхушки яблонек. Пустота сосала сердце. Велел Еленке яблони срубить и выкинуть, на поля старался не глядеть.

А стройка разрасталась. Поднимались на каменном фундаменте ремонтные мастерские, оделось в решетку стропил длинное здание гараж, заблестела вставленными стеклами контора…

В широкие ворота, теснясь, с мычанием втягивалось стадо. Забеспокоились телята, зазвенели подойниками доярки и нараспев начали подзывать к столбам дойных коров.

— Маня, Маня!

— Лыска, Лыска, Лы-ыска!

— Красуля! Красуля! Красуля!

Максим стоял у ограды, провожая глазами стадо. Коровы начали линять, на худых боках грязными клочьями висела шерсть. Когда во двор втянулось все стадо, Максим запер ворота. Подъехал Федос, спрыгнул с седла. За ремешком его фуражки синели цветы ургуя, ватная телогрейка была наброшена на плечи и застегнута на одну пуговицу у горла.

— Ну как? — спросил Максим.

Он каждый день встречал его этим вопросом. Ослабевшие от бескормицы коровы нередко ложились на пастбище и не могли подняться. В последние дни такого уже не случалось, но Максиму все еще не верилось, что стадо пошло на поправку. Федос сказал, что все в порядке, и принялся расседлывать лошадь.

Пыль, поднятая стадом, неподвижно висела над землей. Начались сумерки. На покосах еще взблескивали озерки, но на востоке густо-сиреневое небо уже прокололи острые огоньки первых звезд. Над кустами, посвистывая, пролетели кулики, на берегу речки надрывалась от призывного крика дикая утка, ей вторила, будто передразнивая, одинокая лягушка.

— Ну, кажись, живем! — сказал Максим. — Доползли до тепла… Федос, а я сегодня с Рымаревым говорил. Пошлет тебя на курсы трактористов. Тебя, Никиту Овчинникова и еще троих.

— Спасибо, — как-то тускло, без радости проговорил Федос.

А все время просился, надоедал. Знал бы он, каких трудов стоило Максиму уломать председателя. Федос, дескать, брат уличенного во вредительстве Луки Богомазова, его нельзя допускать к технике.

Дойка закончилась в потемках. Умолкли голоса доярок, мычание коров и телят, наступила спокойная, теплая тишина. После

ужина доярки собрались на завалинке зимовья, завели песню. Максим и Федос тоже вышли к ним. Славно пели девчата. Негромкие голоса, сплетая мелодию, удивительно хорошо ладили с тишиной весеннего вечера, не разрушали ее, а делали более глубокой. Грустно и радостно было на душе Максима, и жаль стало этих молоденьких девчонок, сохнущих здесь без парней, и себя тоже немного жаль неизвестно почему.

Когда стали расходиться, Максим обнаружил, что Федоса на завалинке нет. И Поли тоже. Он зашел в зимовье, не зажигая света, разделся и лег на скрипучий топчан. Петруха Труба спал, слегка похрапывая, за стеной, в «девчатнике», слышались голоса доярок, но и там вскоре все затихло. Максим курил и поджидал Федоса.

Вернулся шурин поздно. Прошел на цыпочках к своему топчану, сел.

— Долго гуляешь, жених, — сказал Максим. Федос промолчал. Поспешно лег.

— Ты Дариму так и не видел? — спросил Максим.

— Видел… — буркнул Федос.

— Когда?

— Ну, сегодня.

— И что ты ей сказал?

— А что ей надо сказать? — По голосу Федоса можно было догадаться, что ему совсем не хочется разговаривать.

— Ты не дуйся, Федос. Поступай, как знаешь, но поступай честно. Ты на Дариме собирался жениться, а крутишь с Полей. Нехорошо это.

— С Полей я не кручу. Скоро у нас свадьба будет.

— Вот как! — Максим сел. — Не ожидал.

— А что мне делать? — Федос тоже сел, заговорил горячо, сбивчиво. Едва я про женитьбу на Дариме заикнулся, все рты разинули… Задразнили… Смеются. В улусе жить не хочу. Я свою деревню люблю. Дариме не сказал. Но я скажу.

— Постой, Федос, ты что-то все не то говоришь. Ты… любишь Полю?

— Не знаю. Как-то чудно получается. Пока Дариму не видел, мне казалось, что никого, кроме Поли, не надо. А сегодня встретились… До сих пор перед глазами. Я правду говорю, Максим.

— Да-а, закавыка… Не торопись со свадьбой, Федос. Не торопись.

— А-а, один конец… Надоело мне все. Жизнь такая надоела. Бездомный… Елена того только и ждет, чтобы я убрался.

— Переходи к нам. Уж Татьяна-то тебя не обидит.

— Не хочу. Не маленький, чтоб обузой быть.

— Послушай, Федос… Пока ничего не решай. Поезжай на курсы трактористов. В МТС будете учиться. Живи пока у нас. Потом все уладится, вот увидишь.