Утром, чуть свет, Устинья разбудила его.

— Пора… Сейчас Лучка подъедет. Я тебя провожу в район.

Худой выдалась осень 1941 года. Будто назло людям в страдную пору зарядили дожди, потом выпал мокрый, тяжелый снег и привалил несжатые хлеба. Через два дня снег растаял, и погода надолго установилась ясная, солнечная, с бодрящим морозцем по утрам, но хлеба стлались по земле, и невозможно было их взять ни конной жаткой, ни комбайном, приходилось, как в старые времена, резать вручную. А людей нет. Мужиков почти не осталось в Тайшихе. Вся работа легла на плечи баб, стариков, подростков. Впервые за все эти годы Рымарев отправил на поля и свою Верку. Сын Васька вместе со всеми школьниками тоже работал на полевом стане. И он жил один в запустевшем доме, сам топил печь, готовил себе еду, по утрам, вскакивая с постели, шел доить корову. Запирался в сарае, чтобы люди не видели, в полутьме, брезгливо морщась, с ожесточением дергал мягкие теплые соски. Тошно было от этой работы и от того, что в доме на столе лежала горой немытая посуда, что грязным был пол и серыми от пыли занавески на окнах…

Не жизнь — проклятье. И никто не оценит всего, что приходится ему выносить. Наоборот, несознательные колхозники, да что несознательные — сам Стефан Белозеров считает, что ему легкая жизнь досталась. Всем бы такую легкую! До войны, конечно, работать было легко. Это он сейчас хорошо понял. Толковые люди всегда под рукой. Они сами знали, где, что, когда и как делать. А теперь… Из старых бригадиров ни одного не осталось. Недавно пришлось освободить последнего Абросима Кравцова. Заболел не ко времени Абросим Николаевич. На его место назначили Устинью Родионову лучшей замены Кравцову не нашлось. А районное начальство таких вещей в расчет не принимает. Требования к нему все возрастают, все чаще приходится выслушивать малоприятные нотации. Нет Петрова, благоволившего к нему, новый секретарь при каждой встрече шею намыливает. Приедет сюда, все взглядом своим ощупает, все неполадки увидит, и ломаная бровь его ползет к середине лба, лицо становится удивленно-обиженным. Он и знать не хочет, что без людей, без техники председатель бессилен. Теперь Рымарев ему и не пытается возражать. Когда молчишь, Тарасов быстрее успокаивается, начинает разговаривать нормально. И Белозеров изменился в последние годы. К нему, Рымареву, отношение другое стало. Не поговорит по-человечески, ни совета не спросит, зато, что ни скажи, что ни сделай, все ему не нравится, все не по нем.

Трудно стало работать. Трудно стало жить. Но, как бы то ни было, надо держаться. Надо ждать, надеяться, что придут когда-нибудь другие времена. Довольно, правда, сомнительно, что прежняя жизнь вернется и будет такой, какой была. Эта война не похожа ни на одну другую, никому не известно, чем она кончится. Немцев остановить не могут, все время откатываются. Может случиться и самое худшее. Страшно…

Утром Рымарев вместе с Белозеровым собирался съездить на полевой стан. Но Стефан Иванович пришел к нему домой еще до завтрака и сказал, что едет в район.

— Вызывают?

— Нет. Но есть вроде бы возможность бронь снять. Ты-то как? Говорить за тебя или остаться хочешь?

— Я-то?

— Да, ты-то… — смотрит вприщурку, взгляд острее бритвы. Белозеров в последнее время прямо надоел разговорами о

брони. Видимо, хочет уличить в том, что он, Рымарев, боится идти воевать. Сейчас, возможно, даже и врет о какой-то там возможности, просто надо ему лишний раз унизить своего товарища, а себя выставить этаким героем-патриотом. Но не выйдет, не пройдет этот номер.

— Я думаю: мне тоже надо поехать в район, поскольку такое дело, — сказал он.

Белозеров не смутился. Не из тех он людей, которые смущаются. Грубо говоря, это в высшей степени самоуверенный человек. И в высшей степени недоверчивый.

— Я обязательно должен поехать! — добавил Рымарев с твердостью.

— Нет, одному из нас надо быть на полях… — сказал Белозеров.

И Рымарев с радостью отметил, что Стефан Иванович чувствует себя не совсем ловко, дошло, кажется, до него, в какое глупое положение он сам себя ставит.

Настроение у Рымарева поднялось. С этим настроением он выехал на поля. Трава у дороги, полеглые хлеба, стебли засохшей лебеды поседели от инея, и за речкой, среди редеющих тальников багровыми кострами пламенели кусты черемухи, дальше, в зелени лесов, желтыми пятнами выделялись осинники и березники. Рымарев не погонял лошадь. Покойно сидел в мягком рессорном ходке, грыз сладкий стебель зеленки и уже без раздражения думал о Белозерове. Обижаться на него, в сущности, не стоит: такой уж это человек. Пожалуй, и всегда он был таким, но раньше его удавалось без особого труда держать в руках. Долгое время он был ему хорошей опорой. Самому себе можно признаться, что без Белозерова он не смог бы пробыть на своей должности и двух лет, ничего бы не сделал с упрямой, несговорчивой семейщиной. Только потому, что Белозеров никогда не разграничивал обязанностей председателя колхоза и председателя Совета и всегда был готов делать любое дело, отвечать за все и за всех в Тайшихе, ему, Рымареву, удавалось выходить победителем из самых сложных передряг.

Поднявшись на пригорок, Павел Александрович увидел поле с копнами пшеницы (снопы вязать было некогда, хлеб копнили, как сено), за полем чернели амбары, зимовье стана первой бригады, пылила молотилка, среди поля у одной из копен собрались все бабы косари и копнильщики. Рымарев правил мимо, на стан бригады, но бабы замахали руками, приглашая его подъехать. Он свернул с дороги, колеса ходка запрыгали по бороздам, под шинами зашелестела стерня.

Отделившись от баб, навстречу ему пошла тетка Степанида. Она взяла лошадь под уздцы.

— Придется тебя спешить, Павел Александрович. Подвода нужна.

— Что случилось?

Бабы стояли полукругом, спиной к нему. Он соскочил с ходка, шагнул к ним, но тетка Степанида загородила дорогу.

— Туда нельзя.

— Что здесь происходит?! — встревоженно повторил он свой вопрос.

— Да ничего такого… Феня Белозерова рожать вздумала…

Он попятился к ходку, услышал пронзительный, с подвыванием стон. Тетка Степанида велела держать ему лошадь, сама пошла к бабам, и он услышал ее воркующий говорок:

— Рот открой, голубушка, и шибчее, шибчее кричи…

— Что вы стоите, женщины! — растерянно и сердито крикнул он. — Везите скорее!

Бабы возле роженицы расступились на одно мгновение, и Рымарев увидел на копне хлеба закрытую тужурками Феню, ее запрокинутое лицо с выпученными, обессмысленными болью глазами, отвернулся. К нему подошла Устинья, сказала:

— Иди на стан.

— А как же?.. — задал он глупый вопрос.

— Управимся. Семейским бабам рожать под суслоном не в новинку. Иди, иди.

Оглядываясь, он пошел через поле на стан, и вслед ему несся отчаянный вопль. Он жалел, что Стефан Иванович не слышит этого вопля. Не сумасбродство ли посылать на работу жену на сносях? Кому и что он хотел доказать этим? Каким грубым, душевно бесчувственным надо быть, чтобы допустить такое!

На полевом стане он пробыл до вечера. Здесь узнал, что Феня благополучно разрешилась девочкой, в целости-сохранности доставлена домой. Его удивляло, что бабы не придавали этому особого значения.

— Просчиталась бабонька, с кем того не бывает? — подвела черту под разговором тетка Степанида.

Стефана Иваныча никто не осуждал, и никто не удивлялся, что так вышло. Но Рымарев почти целый день только об этом и думал. Волновал его теперь не сам по себе этот случай, а то, что он менял его личные планы. Надумал он было Верку свою назначить уборщицей в контору. Работы там в день час, от силы два, времени хватит и корову доить и дом содержать в порядке. Но теперь разве назначишь? Бабы шум подымут, про Феню Белозерову сразу вспомнят. Вот ведь что получается!

За обедом Верка жалостливо поглядывала на него.

— Похудел ты, Паша. Голодаешь, поди, без меня?