Конюх дед Аким разъяснял своей старухе:

— Получается, старая, просто. Дух у человека есть? Есть. Ну вот, стало быть, дух у тебя берут и на стенку. Плоть твоя тут, а сам ты там, в кине.

— Был же разговор — антихристы. А ты поглядим, поглядим. Нагляделись, теперь греха не замолишь.

Кинокартину показывали в Тайшихе уже не первый раз, но ходили смотреть немногие. Греха боялись, как Акимова старуха, а иные бы пошли, да все недосуг, да и неловко вроде глазеть вместе с комсомольцами и ребятишками… Впервые столько народу посмотрело кинокартину. Впервые собрались вместе, всей деревней, впервые без пьяной драки и ругани прошел праздник.

— Хороший день был, — сказал Игнат.

— Хороший… — негромко отозвалась Настя.

Братья ходили вокруг старого отцовского зимовья, судили-рядили, как с ним быть. Совсем обветшало оно.

— Если оклад новый подвести, будет стоять? — спросил Максим.

Игнат постучал обухом топора по углу, и на землю посыпалась труха.

— Отстоял свое. Новый дом рубить доведется, Максим.

— Легко сказать — новый! — Корнюха сел на предамбарок, вытянул ноги в юфтевых ичигах, стянутых в щиколотках узорчатыми подвязками. — Канители сколько…

— Канители будет… — Игнат, задрав бороду, смотрел на замшелую крышу, на охлупень, засиженный голубями. — Но не вековать же Максиму в развалюхе. Дружно возьмемся, быстро срубим.

Корнюха скосоротился.

— Дружно… У каждого без того забот под завязку. Пусть колхоз строит.

— С чего колхоз? — не понял брата Максим.

— За активность твою должна благодарность быть.

— Здорово шутишь, а не смешно, — сухо проговорил Максим, задетый нотками ехидства, прозвучавшими в голосе Корнюхи.

— Смешного нету… Сколько годов бегаешь, язык высунув, а понадобилась помощь братья родные, где вы? Бросайте все свои дела, я доактивничал, жить негде!

— Ну и не помогай! — обиделся Максим. — Уговаривать не буду.

Максиму и самому не очень хотелось затевать стройку, все оттягивал, но, прав Игнат, больше уже тянуть невозможно, хочешь не хочешь, берись за топор. А Корнюха… Не будет он его просить, как бы туго ни пришлось. Видишь какой, в вину поставил то, что для людей, для всех, в том числе и для него, старался.

Первым делом надо было лес заготовить. За всю осень у Максима не выдалось ни дня свободного времени. И только зимой, в самые морозы, Рымарев отпустил его и Игната в тайгу. Старший брат хотел еще раз поговорить с Корнюхой, но Максим воспротивился этому. Игнат не стал спорить, но все время жалел, что так неловко получилось. Вечерами в прокопченном охотничьем зимовье, правя у очага пилу, он размышлял вслух:

— Мало добра в упрямстве. Не чужие ведь… Нам тут тягота, и его, думаю, совесть мает.

— Совесть у Корнюхи не уросливая…

— Сердишься, Максим… — вздыхал Игнат. — А это плохо.

— Как же не сердиться? Спрятался за высоким забором… Что за жизнь будет, если все, как он, делать станут?

— Не с того бока подходишь. Жизнь у человека должна быть такой, какую он сам себе выбрал. Натура у людей разная. Тебе одно, Корнюхе другое, Рымареву, к примеру третье. И живите, бог с вами, пусть у каждого свое будет. Так нет. Корнюха тебя осуждает, что живешь иначе, чем он, ты его, Рымарев, наверно, вас обоих.

— Может быть, это и так. Но должно же у всех быть что-то и общее.

— Общее? — Игнат задумчиво наморщил лоб. — Наверное, должно быть.

— Колхоз, к примеру, и есть наше общее, одинаково дорогое всем. Только не все до конца понимают это. Тот же Корнюха… Он вроде бы в работниках у богатого хозяина, сделать старается поменьше, хапануть побольше.

— Ну, не совсем так, Максим. Слишком уж ты того… Нетерпеливый, торопыга, хочешь, чтобы все разом всё поняли. Посмотреть, так со Стишкой вы мало разнитесь…

— А что, Стишка человек правильный. Крутовато берет, это плохо. А так молодец. Своей выгоды не ищет, себя не жалеет. Все, что делает для людей. Это в человеке главное.

— Доброты в нем мало.

— У тебя доброты много, а что толку? Посматриваешь со стороны — это хорошо, это плохо. Ну и что? Кому от этого какая прибыль?

— И до меня добрался… Говорю торопыга.

— Дело не в этом, Игнат. Когда я был у секретаря обкома, он мне сказал, что настоящий человек тот, кто отвечает перед своей совестью не только за то, что делает сам, но и за то, что делается рядом. Очень верные эти слова. Ты отвечаешь перед своей совестью только за себя. Разве это правильно? Разве так что-нибудь изменишь в жизни?

Игнат не торопился с возражениями, думал, вздыхал.

Споры с ним многое проясняли и для самого Максима. Все отчетливее он осознавал огромность перемен в жизни, все отчетливее видел свое место в трудной и сложной борьбе за утверждение этих перемен.

Споры не отдаляли его от Игната, напротив, брат становился ближе, роднее.

Давно уже не чувствовал он к нему такого глубокого душевного расположения.

Охотничье зимовье под утро сильно выстывало. Игнат вставал первым, разжигал очаг, принимался готовить завтрак. От холода Максиму не хотелось даже шевелиться. А Игнат думал, что он спит, и двигался осторожно, стараясь не стукнуть, не брякнуть. Смолье в очаге быстро разгоралось, наполняя зимовье сухим, приятным теплом, и Максим незаметно для себя засыпал снова, вольно раскинув руки. Будил его Игнат, когда на столе дымился завтрак. Максиму радостно было сознавать себя младшим, заботливо оберегаемым от утренних хлопот, и нисколько не стыдно пользоваться добротой Игната. Он был даже доволен, что нет Корнюхи. С ним все пошло бы иначе…

На работу выходили с рассветом. Морозная мгла окутывала лес, воздух был сух и неподвижен, любой звук: пощелкивание стылых деревьев, треск сучьев под ногами, удар топора получался звонким, как от разбитого стекла. Из мглы в радужном кругу, рыхлое, вставало солнце, медленно поднималось над лесом, и постепенно звуки становились мягче, рассеивалась мгла, начинала искриться плавающая в воздухе невесомая снежная пыль. Выбрав дерево, Игнат коротко взмахивал топором, отваливал мерзлую ломкую щепу. Максим в это время утаптывал снег. Когда был готов подруб, братья брались за пилу. Широкое, до блеска высветленное полотно врезалось в древесину, выплескивая из узкой щели зареза желтые крошки опилок. Дерево начинало похрустывать, подрагивать, осыпая с веток сухую хвою и комья снега, медленно наклонялось и вдруг резко, со свистом рассекая воздух, падало. Каждое бревно очищали от сучьев, облычивали и клали комлем на пень. За весну лес высохнет, станет легким, удобным в работе, и дом из него выйдет крепкий, теплый.

Вывезли лес после посевной. В это время от сева хлебов до начала сенокоса у мужиков работы немного, и помощников у Максима оказалось достаточно. Помогал Тараска, Лифер Иванович, Лучка, даже сам Белозеров по воскресеньям работал. И Корнюха пришел, начал тесать бревна как ни в чем не бывало. В иной день до дюжины мужиков плотничало.

Дом поставили на диво быстро. На том самом месте поставили, где была отцовская пятистенка, сожженная в гражданскую. Еще не готово было крыльцо, не сделаны наличники окон, а Максим с Татьянкой перебрались из зимовья и устроили новоселье. Гостей набралось еще больше, чем помощников, гуляли до полуночи.

Когда гости разошлись, Максим и Татьяна долго не могли заснуть. В распахнутые настежь окна заглядывали крупные и такие близкие звезды, что протяни руку дотронешься; пахло спелыми луговыми травами и свежим деревом; под потолком беспокойно звенел одинокий комар; шлепал губами во сне Митька. Мягкие, пахнущие дымом волосы Татьяны щекотали лицо Максима, он убрал их, прижался щекой к ее щеке, сказал:

— Спи, Таня. Ты намаялась сегодня больше всех.

— Намаялась, — она просунула руку под его голову. — А ты какой-то смешной сегодня.

— Я не смешной, а счастливый. Хорошие люди у нас, Таня. А самое главное, ты у меня хорошая. И Митька.