Остроумно. Первые две помолвки я не подкреплял договором и поплатился, а сейчас и сам не очень хочу. Ведь по сути – это просто свод правил, КАК себя вести. Он все равно не защищает меня от непредвиденного. От любви, к примеру.

– Я не понимаю, – Лера сползает с меня и садится рядом, подмяв под себя ноги. – Зачем тогда эти тайны, выкупать меня у мачехи? Разве нельзя было просто поухаживать, просто помочь? Зачем эти бумажки, Генри? Думаешь, что я не согласилась бы спать с тобой без этого? – она прикусывает нижнюю губу, словно болтнула лишнее.

– Я уже говорил, что принуждать не стану. В любой момент можешь уйти, если решишь разорвать контракт. И перечитай второй пункт, – затихаю, переваривая ее последние слова.

Лера смотрит серьезно, краснеет еще сильней, а потом подается ко мне.

– Эй! – легко бьет кулачком по груди. – Так нечестно! Ты вынуждаешь меня просто закрыть рот и молчать все три месяца. Бессовестно. Обещай, что этот пункт действует только до конца помолвки.

– Согласен. Как и весь договор, – отвечаю, не раздумывая, а сам не могу вдохнуть после сказанного. Будет ли четвертый месяц?

Валерия так близко, и знаю, что сегодня мы уснем в одной кровати. Я буду дарить ей наслаждение, как и должно, чтобы снять с себя это долбанное проклятие. Буду брать ее, как зверь, плавиться от страсти, но не позволять себе любить. Жестоко избавляться от малейших чувств, выковыривать из себя даже намеки. Срезать под корень привязанность и признательность. Но ее слова: «Думаешь, я не согласилась бы…» выбивают из колеи.

И неожиданно наглухо запирают меня в немой тишине психики. Лера что-то говорит, но я вижу только шевеление припухших губ. Тянусь под диван. Там мои кубики. Успокоение.

Красный, синий, зеленый…

Горячее прикосновение заползает под халат и опускается ниже. Обжигает грудь и застывает внизу живота. Неразборчивый шепот, как шорох листьев, влетает в ухо, а я мотаю головой.

– Не закрывайся… Ну, же, Генри! Я ведь здесь, с тобой, не уходи в себя…

Лера целует в губы, садится ближе, как преграда между мной и коробкой, стаскивает халат со своих плеч и насильно кладет мои ладони на свои груди.

– Севе-е-ер, очнись…

Искорки под пальцами просыпаются медленно, оплетают предплечья, ползут на шею и опускаются к ребрам. Прошибают током и стрелой мчатся в пах. Я делаю резкий вдох.

– Валерия, – шепчу, очнувшись. И по слогам: – Как ты это делаешь?

Крошечные навершия сосков царапают ладони. Я дышу через раз. Она тоже.

– У меня есть друг, – ласково говорит девушка и гладит мою избитую щеку, большим пальцем очерчивает губы. Изучает меня. Дрожит под моими руками, но не отстраняется. – У него похожая проблема.

Свожу брови и сдавливаю сильнее пальцы, отчего Лера со стоном откидывает голову и прикрывает глаза.

– Ты его так же успокаивала? – зачем я это спросил? Идиота кусок!

Мутный небесно-голубой взгляд врезается в переносицу и становится темным океанским глубоководьем. Она не отвечает и, скидывая мои ладони с груди, туго запахивает халат.

– Смотрю, тебе уже легче, – встает, подхватывает бумаги и спешно уходит в кухню. – И моему другу всего шестнадцать! – как плевок через плечо.

Придурок! И почему не промолчать, не загнать нелепую ревность к ее прошлому куда-то на дно души? Она хоть и юная, но не пугливая, как жеманные девственницы. Словно опытная, словно для нее это нормально, просто и знакомо.

Хочется снова нырнуть в темень, как в спасительную шлюпку, но не получается. Пульсирующие мысли и распаленное желание заставляют плестись за Лерой. Что я делаю не так? Как должен себя вести? Быть собой не получается. Быть другим тоже. Я так запутался, что с трудом дохожу до кухни и тяжело приваливаюсь к косяку.

Бросаю взгляд на стол. Договор разорван в клочья, рядом лежит кольцо. Нет-нет-нет… Только не уходи, пожалуйста… Неужели, это все? Так быстро, так стремительно и необратимо… Из-за нелепого слова, что сорвалось с губ.

Я ее ревную! Может, это мои принципы быть в отношениях с одной женщиной, а может, я просто не хочу ее ни с кем больше делить?

Тонкая фигурка стоит у окна, Лера смотрит в темноту. Плечи не двигаются, руки туго завернуты на груди в закрытый жест. Она будто не к месту поставленная скульптура.

– Лера, – встаю за спиной. Обнимаю ее за талию и тяну к себе. Худенькая, крошечная. – Я сделаю так, как ты захочешь. Только не…

– Мне страшно, Генри. Эти перемены очень тревожат, а еще отец… – она делает глубокий вдох. – Не понимаю, почему ты такой. Словно изо льда. Внутри у тебя, я чувствую, течет горячая лава, просто ты ее спрятал. И эти «уходы в себя» – это ведь не болезнь, это просто попытка спрятаться, сбежать от реальности. Ты не признаешься, не открываешься и лишаешь меня этими бумажками, – показывает головой в сторону и нервно передергивает плечами. – Ты лишаешь меня любой возможности стать ближе. Разобраться. – Последнее говорит неуловимым шепотом: – Я не смогу так.

– А я не могу дать тебе больше, – целую ее в шею, втягиваю ромашково-терпкий запах волос. – Да, я – камень, вовсе не лед. Не умею приближать к себе людей и не позволяю другим себя изучать. Не умею любить и никогда себе этой роскоши не позволю. Ценить – да, но не более. Подопытная крыса не желает больше бегать по кругу и ждать пока ее покормят, а потом пустят под нож.

– Тогда у нас ничего не получится, – быстро, достойно, почти как кортиком в солнечное сплетение. Лера опускает голову и сильнее закручивает руки на груди. Отрешается, отказывается от меня. – Я не сумасшедший ученый, что решил пришить тебе лишние уши или хвост. Когда доверия нет, стоит ли начинать?

– Прошу… – пытаюсь обвить ее собой, передать переживания, но я знаю, что этого мало. Обнимаю настойчиво, крепко, чтобы показать, как она мне сейчас нужна. – Ведь три месяца – это так мало.

– Для кого-то целая жизнь. Отпусти меня, – она почти рычит и пытается раскрыть мои объятия. – То есть, через девяносто дней, я окажусь просто-напросто не нужна! Отойди, – бьет точно, прямо туда, где ошалело гудит душа. – Север, мне здесь больше делать нечего. Когда ты терпишь крушение, но жить не хочешь, смысла нет занимать место в шлюпке. Найди себе другую подопытную и играйся. Пусти сейчас же!

Я подчиняюсь, мне запрещено принуждать. Отпускаю ее локти, в последний раз коснувшись нежной бархатистой кожи. Чтобы запомнить ее тепло. Если она решит сейчас уйти, для меня это будет легкое избавление от боли. Полюбить я не успел, она тоже. Но помолвка есть, и от этого не откреститься.

– Конечно, – отхожу подальше и сажусь за стол. Сплетаю пальцы перед собой и смотрю на мамино кольцо.

Как они с папой смогли прожить долго и счастливо, несмотря на их языковой барьер и разные социальные слои? И умерли в один день.

Я бы тоже хотел быть таким, как отец: верным, любящим, способным бросить все, даже высокий титул, ради жены. Начать все с нуля в другой стране и подняться на ноги. Частично своему успешному делу я благодарен именно ему.

После гибели родителей я на два года выпал из жизни и бросил любимое дело. Учился с самого детства под чутким руководством отца, а когда их не стало, все похерил. Учитель умер – я потерял смысл идти дальше. Решил, что не хочу исполнять чьи-то мечты, буду искать свои. Позже пробовал вернуться, тянуло, звало, но ничего не получалось. С родителями ушло вдохновение, а кисть и карандаш оказались неподъемными.

Мне было двадцать. В итоге, оказалось, что горе – никак не оправдание слабости. Но жаль, что я это понял очень поздно.

Редкие девушки были утешением, спиртное забытьем. Я раскидывался деньгами направо и налево, не ценил ничего и никого. Су-ще-ство-вал. Про-жи-гал. Пока не столкнулся с одной кудрявой бабулькой…

Я не знаю, что делать. Сердце гложет, душу крутит и дыхание терзает от всех этих тайн и неопределенности. Зачем ему секс-рабыня, да и еще через договор? Я похожа на девушку легкого поведения? К чему эти нелепые и обидные предложения? Противно от этого, не даром Генри говорил, что я возненавижу его. Был прав. Вместо симпатии внутри проснулась ярость и злость на очевидные глупости.